Владимир Гусев: Искусство прозы

Похожим образом решаются проблемы документализма в собственно художественном творчестве, а также проблемы и всего того, что мы называем «изучением жизни» художником. Фатсш в искусстве должен быть духовно преодолен. Это практически незыблемая истина: одна из немногих. Даже если кажется, что это не так, то это так. Есть много, особенно в новейшей литературе, ДОКУМЕНТООБРАЗНЫХ произведений, построенных на «реальных фактах» и сориентированных на усталость современного человека от лжи, от дедукции, от красивых доктрин, не оправдывающих надежд, от веселого вымысла, за которым ничего не стоит, и так далее. Подайте, мол, факт, документ, он не подведет… Ну, во-первых, подведет, и много раз подводил. Факт, документ односторонен, он в плоскости, в линии; он не дает того ЖИВОГО сцепления жизненных деталей, звеньев и действий, жизненных связей во все стороны, которое дает непосредственное движение всей целостной художественной атмосферы. Отсюда разные «магические», а на деле естественные ситуации, когда выходило, что художник на основе чутья и «вымысла», на основе угаданного сцепления деталей по смежности, когда одна из них законно и неизбежно ведет соседнюю, неизбывную, сами-то факты и документы угадывал лучше, чем аналитики. Они его уличали, а потом оказывалось, что он прав. Так было, например, с «Русской Правдой» Пестеля. Пока ее искали, историки на основе всяких документов-отрывков судили о ее содержании. Пушкин и Толстой судили о Пестеле или о его атмосфере иначе, и, когда в начале XX века «Русская Правда» случайно была найдена, оказалось, что они были более правы. На это лишь одна сторона дела. Художник, имеющий дело с реальным фактом и документом, но возможности должен следовать ему. Есть закон для исторического романиста: ты можешь писать не по фактам, а между фактами; ты можешь писать то, что могло быть, а могло не быть; но ты не можешь писать того, чего не могло быть. Нельзя сказать, что и это не нарушалось: характер Наполеона у Толстого — извечный тому пример. И это опять-таки у Толстого-то, с его, снова и снова, поклонением ВСЯКОЙ правде и его интуицией!… Но он тут знает, что делает: ему для его художественных целей, нужен ТАКОЙ Бонапарт — и все. По многим фактам и документам Наполеон Бонапарт был как раз не человек рассудка, а «человек судьбы», он был неимоверно суеверен и т. д. — и, что самое главное, суеверия его подтверждались. Старая Гвардия накануне его женитьбы на австрийской принцессе объявила, что со «старой», т. е. с Жозефиной Богарнэ, ему была удача, а теперь ее не будет, и Бонапарт был поражен этим в самое сердце, хотя все-таки пошел за судьбой. А год был — 1809, впереди были Испания, Россия, 100 дней и Ватерлоо. «Он был Бонапартом, а стал всего лишь императором.» Остается вспомнить и прочие французские афоризмы типа «Он гений, но не талант» и «Мученикам не хватало иронии», кои были применимы к Наполеону в новом его положении. И не только к нему в новейшее время. Последний из афоризмов ядовит и требует преодоления…

Но ради духовных, художественных своих целей Л.Толстой идет даже и против фактов — естественно, крепко ему известных… Случай крайний.

Еще более крайний, когда «факты» просто выдумываются, как сделал В.Богомолов с «реальными» циркулярами в романе «Момент истины», прежде названном «В августе сорок четвертого». Но это слишком походило на заголовок документообразного романа А.Солженицына «Август четырнадцатого»… В.Богомолов использует обаяние реального факта в той степени, когда слово «документообразность» обретает самый буквальный смысл. А вот Т.Уайлдер выдумал все письма Цезаря и Клеопатры («Мартовские иды»), за что был поощрен критикой как документалист, и написал правдивую автобиографическую историю «Теофиль Норт», за что был выруган как большой выдумщик.

Но даже если произведение нарочито состоит из одних именно реальных документов и фактов, как пьесы о Шоу («Милый-лжец») и затем о Чехове («Насмешливое мое счастье»), то КОМПОНОВКА этих фактов — дело духа и стиля художника-автора. Иначе произведения нет.

В любом случае решает не факт, а система фактов. И то, что сверх нее.

Еще один, и самый общий, источник содержания прозаических произведений — это, как упомянуто, так называемое «изучение жизни» художником. В свое время в «Вопросах литературы» была большая дискуссия: надо ли «просто жить» или следует «изучать жизнь». Не умаляя значения этой дискуссии, где были и крайние точки зрения, следует заметить, что элемент и того, и другого всегда присутствует в жизни художника. А попеременно выступает на первый план то это, то то. «Просто живя», художник невольно и «изучает» — в нем минимум два человека, и в этом один из простых секретов Печорина как образа: тут черта самого автора; в то же время в иные часы и минуты художник непосредствен как никто, и тогда-то ему нужен — материал, а его вот, глядишь, и нет; а в иных ситуациях, и они-то наиболее прозаичны в бытовом смысле и характерны дли многих явлений позднейшей прозы, материала от «просто жизни» просто элементарно недостаточно для эпического прозаического произведения, и в этом случае «изучение» и «технологически» необходимо. Изучение как документов и пр., так и самой жизни, фактуры, пусть косвенной (чтобы описать гору в Грузии, можно видеть и гору в Армении: хотя все это относительно и зависит от конкретной художественной задачи). Здесь иногда вступает в силу опасность, обратная отсутствию материала, — чрезмерная «дотошность», аналитичность в освоении его, снимающая момент извечной свежести, непосредственности самого-то искусства. Найти золотое сечение — конкретная задача таланта, здесь рецепты бессмысленны.