Георгий Адамович: «Жаль, что Вы далеко»: Письма Г.В. Адамовича И.В. Чиннову (1952-1972)

В сущности, я думаю, что вся эта затея в конце концов провалится. А если какие-нибудь старцы будут что-то шамкать, как Зайцев, или блистать, как Сперанский [97], то кроме позора ничего не получится. Кстати, Иваск пишет, что Ремизов в ответ на просьбу написать «скрипт» — о которых Вы, конечно, знаете, — сообщил, что он — «не Гоголь». Слава Богу, что он «не Гоголь», и Зайцев тоже, а то принялись бы писать! Да, вот еще забыл: напрасно Вы напали на Бунина за слова о Пушкине [98]. Он это не писал, а говорил, правда, не один раз: но мало ли как человек говорит! Он Пушкина никак не обижал, он его боготворил, а «забил бы» сказал так, первое пришедшее в голову слово. Хорошо еще, что не сказал «переплюнул бы», — но на это у него хватило бы словесного вкуса. Беда только в том, что это неверно и, по-моему, никогда в стихах Лермонтов Пушкина не забил бы.

Ну, довольно. Вы, вероятно, устали читать, а я, кажется, становлюсь графоманом.

Ваш Г. А.

104, Ladybarn Road Manchester 14

29/V-55

Дорогой Игорь Владимирович

Хотел ответить Вам сразу — на ваши мысли о поэзии, о «парижском» ее ключе, о писании в «полный голос» — но вовремя не собрался, а теперь поздно, да и пыл мой остыл.

В общем, я никак с Вами не согласен, и поверьте, говоря это, я не собираюсь опять защищать свое стихотворение в «Опытах» [99](кстати, только что прочел Аронсона [100]: он с Вами сошелся, а если две крайности сходятся, то едва ли оба не правы!). Но главное в стихах, по-моему, — не приглушенность тона, а непринужденность его, отсутствие позы и выдумки. Кроме того, — дать выход лучшему или самому живому, что в тебе есть. «Полный голос» этому не противоречит, скорей наоборот — но, конечно, сопряжен с опасностями и иллюзиями на свой счет. Но и в Вашем идеале есть опасность манерности, менее заметная, но не менее скверная, и, кстати, в нашей «ноте» многих погубившая. Из парижан один Ладинский, в сущности, имел смелость держаться, как ему свойственно, — т. е. немножко дубиной, — а остальные почти все подделывались под всякие неземные утонченности (еще исключение: Гингер). И «последняя лесть…» [101]— по Евангелию. В поэзии главная забота, сущность сущности ее — не литературная, а жизненная, и только при некотором пренебрежении к литературе она — эта литература — и не превращается в пошлость и чушь. Простите за прописи.

А вот по поводу непринужденности. Сейчас всячески раздувают Есенина, поэта маленького и вялого. Но у Есенина действительно есть одно удивительное свойство, за которое многое ему простится: он ничего не выдумывает (в лучших своих, поздних вещах, не в такой ерунде, как «Пугачев» и проч.), он абсолютно естественен, а-литературен (не «анти», а «а»). Со времен Пушкина он в этом смысле единственный. Даже у Блока, который во всех смыслах больше Ес<���енина>, по сравнению с ним много типографской краски и готовых слов, а о других нечего и говорить.

Пушкин тоже был свободен (особенно в «Онегине»), и за это ему тоже много простится. Я не очень люблю «Пир во время чумы», которого — т. е. «деву-розу» — Ходас<���евич> считал вершиной русской поэзии [102]. Конечно, это вершина. Но при этом методе подъема к вершине легче взлетать под небеса, чем при том, какой бывал у Пушкина в другие минуты. Он тогда поднимался, м. б., и ниже, но без риска упасть и разбиться.

Ну, довольно. Нет, чем больше думаю, тем меньше с вами соглашаюсь и никакого спасения в хождении по поэзии в мягких туфлях, т. е. без шума, не вижу. Нужен риск, хотя вовсе не в том смысле, о котором я только что упомянул.

Нельзя прятаться в приемы и стилистические увертки, а если в тебе ничего нет, то и в стихах твоих ничего не будет. Все остальное — жульничество.

Кстати, о раздуваемых сейчас поэтах. Ну, Гумилев — еще туда-сюда, он все-таки поэт, хотя бы в проекции. Но Волошин! Так ведь можно договориться до того, что и… нет, хотел назвать имя, но Вы сплетник, и поэтому умолкаю, наученный горьким опытом! Или Клюев, который не Волошин, конечно, но из которого сделали Гомера, а он весь фальшив так, что от одной строчки его ухо раздирает (есть у него и оч<���ень> хорошие стихи — помните ли Вы в «Аполлоне»: «Как во нашей ли деревне…» [103]. Стиль russe невозможен, но напев удивительный).

Спасибо за присланные стихи. Первое — «не в России, так в Германии» [104]— un petit chef d’oeuvre [105]законченности и точности: лучшие слова в лучшем порядке. Другие сравнительно сними зыбки, а про Христа [106]— меня удивило. Вы в нем нажали педаль как будто для того, чтобы заглушить собственное свое смущение. «Вы пугаете», а никому «не страшно» [107]: не совсем то, но почти. Вообще, о Христе, по-моему, лучше не писать, — во всей нашей поэзии один только раз упоминание это было не всуе: «Удрученный ношей крестной…» [108](Это было бы для меня чудо из чудес поэзии, если бы выбросить никчемную вторую строфу.) Иначе выходит Мережковский. А вообще о Ваших стихах, вполне откровенно и с самой искренней любовью к ним: чего им недостает? Когда-то я получил письмо от Блока, единственный раз, длинное, и по глупости оставил его в Петербурге. Помню одну из последних фраз: «раскачнитесь выше на качелях жизни…» [109]Вот это бы мне и хотелось Вам сказать, хотя бы я выразился и иначе. Попробуйте полный голос, забудьте все, что Вас останавливает. Стихи должны «брать за жабры», иначе это безделушки для дамской гостиной. У вас все есть, кроме этого — и этого Вы должны бы достичь, чтобы стать тем, что Вам назначено. У Штейгера это есть, а всего другого меньше, чем у Вас, и худшего качества. Я всегда мысленно переделываю Пушкина: «учитесь жертвовать собой» [110], а не «властвовать». Простите за непрошеные наставления: по старости лет!