Елена Андрущенко - Властелин «чужого» - текстология и проблемы поэтики Д. С. Мережковского

В «Тайну Запада» включен фрагмент, который мы уже дважды цитировали, только теперь он вводится в ином контексте:

«Ясно одно: сошествие ангелов на землю — последнее действие какой-то неземной трагедии; что началось на небе, — кончается на земле.

„Произошла на небе война: Михаил и ангелы его воевали против дракона; и дракон и ангелы его воевали против них, но не устояли, и не нашлось уже для них места на небе. И низвержен был древний змий на землю… и ангелы его низвержены с ним“ (Откр. 12, 3–9). Здесь, на земле, продолжается небесная война — восстание — „революция“, как мы сказали бы. Вся наша земная трагедия — всемирная история — лишь бледная зарница той небесной грозы. Бен-Элогимы, сыны Божии, сходят к сынам человеческим, чтобы зажечь и среди них пламя восстания, поднять землю на небо» (99).

Напомним, что к числу «нерешительных ангелов», которые «не примкнули ни к одной, ни к другой стороне», Д. Мережковский причислял М. Лермонтова и Б. Паскаля (и мыслил таковым своего персонажа из пьесы «Будет радость»). В «Тайне Запада» библейской легендой подтверждаются слова апокрифа (книга Еноха), а сама легенда — образным рядом, свидетельствующим, что ее цитирование в статье о М. Лермонтове случайностью не было:

«Есть в „Божественной комедии“ Данте сумеречные ангелы, не сделавшие выбора между Богом и дьяволом, но „оставшиеся сами по себе“: кажется, бен-Элогимы из них.

Важно для понимания будущих мистерий, что вся эта небесно-земная „революция“ начинается в точке пола: пламя, испепеляющее мир, есть пламя Эроса.

Скудны слова, как бы мертвы, каменны, но под ними бьет живой родник того, что мы называем „романтикой“. Это верно угадал христианский поэт III века, Коммодиан:

(Commodianus, Instructiones adversus gentium deos, с. III)

Новые романтики XIX века, тоже сумеречные „ангелы“, Байрон и Лермонтов, читая Коммодиана, могли бы задуматься:

(Лермонтов. Сказка для детей)» (96).

В главе «Синяя — черная — белая» книги «Тайна Запада» Д. Мережковский вновь возвращается к именам своих «спутников».

«Может быть, недаром, именно в эти страшные дни нам посланы три великих пророка Матери: Гёте, Ибсен и Вл. Соловьев» (410).

В ней кольцевая композиция образуется «словом» Ф. Достоевского. В начале главы цитируется фрагмент диалога Марьи Лебядкиной с Лизаветой из «Бесов», последняя завершается широко известным неточно цитируемым выражением Ф. Достоевского:

«Если, по слову Достоевского, „красота спасет мир“, то это и значит: мир спасет Мать» (413).

Изложение древних верований, в центре которых стоит образ Матери, завершается главами XXXVII–XL. В них предание как бы перелагается языком художественных откровений:

«„Die Mütter, Mütter! Матери, Матери!“ — повторял с удивлением Гёте, прочитав однажды у Плутарха об Энгийонских Матерях и глубоко задумавшись, как будто вспоминая что-то или прислушиваясь к чему-то внутри себя, точно к замирающему гулу камня, брошенного в бездонный колодезь» (Plutarch., Marcel., XXVII. — A. Dietrich, Mutter Erde, 120).

Ссылка, которую дает Д. Мережковский, источником слов Гёте не является. Слова приводятся по излюбленной его книге «Разговоры Гёте с Эккерманом». Приведенный фрагмент представляет собой свернутую запись Эккермана от 10 января 1830 г.:

«…я вынужден был просить Гете о кое-каких пояснениях. Но он, по обыкновению, замкнулся в таинственности и, глядя на меня широко раскрытыми глазами, только повторял:

— Да. Матери… Звучит необычайно!

— Могу вам открыть лишь одно, — сказал он наконец, — я вычитал у Плутарха, что в Древней Греции на Матерей взирали как на богинь. Это все, что мною заимствовано из предания, остальное — я выдумал сам».

Далее создается сложный образный комплекс, в котором «слово» Гёте отождествляется со словом Фауста, затем предъявлено во фрагменте из «Мистического хора» пятого акта его трагедии.

скажет Фауст, перед тем, чтобы "спуститься или подняться", — где низ и верх, неизвестно, — туда, где Матери. Сколько их? Гёте не знает; мы знаем: Три. Но гимном Одной кончается "Фауст":