Елена Андрущенко - Властелин «чужого» - текстология и проблемы поэтики Д. С. Мережковского

Д. Мережковский оперирует здесь, как и в других подобных случаях, описанных выше, конечно, не именами писателей или их персонажей, а образами-мифами, которые взаимодействуют между собой в создаваемом им поле (И.С. Приходько). Потому возможны прямые соотнесения Наполеона с Руссо и Ставрогиным, Петра I с этим же персонажем Ф. Достоевского и наименование персонажей во множественном числе. Такая интерпретация делает возможным отождествление идей героев Ф. Достоевского с его собственными идеями.

«Смертью Ставрогина не распутывается, даже не рассекается, а лишь отстраняется главный узел трагедии; но Достоевский мог отстранить этот гордиев узел своей собственной религиозной судьбы только на время; он должен был к нему вернуться и действительно вернулся в герое произведения, непосредственно следовавшего за „Бесами“, в герое „Подростка“ — Версилове» (384),

которому посвящен следующий тематический раздел пятой главы. Д. Мережковский отмечает, что, как говорит о нем Подросток, в Версилове есть тайна, и это

«есть тайна Ставрогина и самого Достоевского — вечная тайна раздвоения. Но в Версилове она менее отталкивающая, более привлекательная, потому что более сознательно религиозная, чем в Ставрогине» (385).

Отождествление писателя и его персонажа позволяет автору полагать, что в Ф. Достоевском скрыта «тайна» «последнего соединения»: благообразие сочетается с «демоном иронии», смеха, суть которого снова поясняется с помощью исторических и культурных коннотаций:

«Это-то и есть по преимуществу наш современный и будущий, западноевропейский и русский, всемирный демон — „отец“ нашей „лжи“, нашей середины, нашего мещанства, нашей „позитивной“, либерально-консервативной, смердяковской, толстовской и ницшеанской пошлости — самый „маленький, гаденький, золотушный бесенок с насморком, из неудавшихся“ — и в то же время самый сильный, самый великий, с каждым днем растущий, наполняющий собою мир и, однако, все еще никем не узнанный, не видимый бес. Не этим ли „внезапным демоном иронии“ одержим был первый из русских всемирных людей, когда искажающая судорога пробегала по лицу „чудотворца-исполина“, как по лицу бесноватого, когда в пятьдесят три года, так же, как в восемнадцать (последнее и особенно кощунственное избрание князя-папы произошло в Петербурге 3-го января 1725 г. [122] Des veranderten Russlandes, II Theil. Hannover, 1730, pass. 189193 — прим. автора. ), то есть меньше, чем за две недели до болезни, за двадцать пять дней до смерти Петра, „протодиакон всешутейшего собора“ придумывал бесстыдного Вакха на митру, голую Венеру на посох патриарший и прочие „шалости“? Не этот ли „благоразумный“ демон шепнул на ухо в самую решительную минуту последнему герою Запада: „от великого до смешного только шаг“, — поверив „маленькому бесенку“, сам герой тотчас же сделался „маленьким“; и Л. Толстому, мечтавшему „победить Наполеона-Антихриста“, не этот ли серединный дьявол явился в образе „нелепого мужичонки“, который требовал у него несуществующего жеребеночка? „Ну, ступай с Богом, я этого ничего не знаю“, — и, когда, убегая от него, Лев Николаевич с удивительною для своего возраста легкостью перепрыгнул через канаву, — не был ли он смешон, смешон и страшен вместе? И, наконец, не этот ли самый дьявол, уже во всем своем безобразии и ужасе, от которого действительно можно сойти с ума, является „последнему ученику философа Диониса“ в образе „сверхчеловека“? Да, это наш, по преимуществу современный, буржуазный дьявол, полукнязь, полукупчишка, полуницшеанец, полутолстовец, наш подлинный Антихрист, который идет в мир и уже, по слову раскольников, „чувственно рождается“. Никто из нас еще не победил его, даже не восстал на него. Мы все до одного — в теплых, мягких, серых, не сразу убивающих, а медленно, убийственно щекочущих лапах его» (388–389).

Последней ступенью нисхождения писателя в «преисподнюю» его раздвоения Д. Мережковский считает роман «Братья Карамазовы».

«Кажется, именно последнее и случилось: он спасся, и, действительно, искра вспыхнула, видение предстало ему в его последнем и величайшем создании, непосредственно следовавшем за „Подростком“ и как бы им предсказанным (Макар Иванович — прообраз Зосимы, Версилов — Ивана Карамазова, сам Подросток — Алеши), в создании, которым „все кончилось“ для Достоевского, а может быть, не для него одного, но и для всей вообще русской литературы, — в „Братьях Карамазовых“» (392).