Елена Макарова - Движение образует форму

Три недели мы жили большой семьей, и уже со второго дня я достала из ящика пластилин и предложила девочке, что плакала у меня под окном на палубе, пока звонила по утрам маме, слепить ее плохое настроение. Взяла один брикет пластилина — синий. Она выбрала красный. Я лепила свое плохое — в виде чемодана и знака того, что мне не хочется отсюда уезжать. Она лепила человечка — потом назвала его Смертью. Потом мы обменялись: я дала ей синюю ручку чемодана, а она мне — полоску красного пластилина. Я налепила грустному чемодану улыбку, а она Смерти — синий шарфик.

Смерть в синеньком шарфике взяла в руки чемодан и покинула нас, прихватив наше плохое настроение.

Девочка с того дня меня не покидала, а следом пришли еще двенадцать мальчишек и девчонок, и вместе мы лепили и клеили остров детства, рисовали, лепили, складывали оригами и творили чудеса, и все это время я думала о дорогих Макаровых, которым надо непременно это рассказать.

Так, сама не ведая, я стала для детей арт-терапевтом. Сколько бюстов и портретов Коли Диденко было слеплено! Как он хохотал каждый раз, получая новый подарок! А как мои детки, собрав пустые пластиковые бутылки по теплоходу, делали из них смешных человечков и собирались снимать о них мультик! Какое дерево мороженого распускалось у нас на острове!

А сколько историй любви я услышала. Одиннадцатилетняя Полечка, с протезом вместо правой ножки, влюбилась во взрослого баритона двадцати двух лет. Хулиган с плохим зрением страдал от неразделенной любви к красотке Виолетте, одно имя чего стоит… А сколько взрослых историй от подростков!.. Вы себе можете это представить… У кого-то по десять-двадцать операций только ради того, чтобы вылезти из инвалидной коляски. У кого-то безнадежное угасание. И страстная жажда жизни! Я могу писать о них бесконечно».

«Дорогая моя! Твой ребенок три недели смог находиться в огромном обществе — считай это чудом. Прежде он требовал ежесекундного внимания, полной вовлеченности, а теперь в его присутствии ты способна чем-то заниматься. Да еще с двенадцатью детьми! Я тобой горжусь, умница! Об остальном напишу подробней, когда вернусь из Милана».

Те, кто учится в лицее, будут работать с теми, кто «не такой, как все» и кому нужна не только квалифицированная помощь, но и энергоемкая душа.

«Не тот пропал, кто в беду попал, а тот пропал, кто духом пал…»

Искусство — один из многих ключей, способных «отворить темницу», но тот, кто держит его в своих руках, должен уметь так подкрасться к замочной скважине, чтобы и охранник не заметил, и заключенный не испугался. Если пользоваться этой терминологией, то охранник и заключенный живут внутри каждого из нас. «Держать и не пущать!» — шипит охранник, «О, дайте, дайте мне свободу!» — кричит заключенный. Однако, как говорит Мераб Мамардашвили, «бытие есть там, где нет психологии».

Мераба я помню со своих пятнадцати. Когда он умер, я написала о нем рассказ «Джазовая импровизация на тему поломанной раскладушки»

…Привет тебе, мертвый Мераб, с Мертвого моря. Привет, большеголовый, наголо бритый философ, — твоя голова открыта для открытий, а моя душа — для узнавания.

Я тебя узнала сразу, и не поздно еще. Солнце садится за Кумранскими пещерами, смотри.

Помнишь мастерскую Маэстро, на Сретенском бульваре? Мне было шестнадцать — семнадцать — восемнадцать — девятнадцать — двадцать, я переводила гравюры Маэстро в восковые рельефы. Ты врывался в мастерскую то один, то с Карякиным, то с Зиновьевым, то с Шиферсом, то вы все вместе заявлялись, и мы с Леной Елагиной варили вам кофе. Лена была вхожа в ваши беседы, я считалась еще маленькой и глупой. Мне казалось, что самое важное в мастерской — это лепить, переводить двумерное пространство в трехмерное. Все вы, и ты в свою первую, наголо бритую голову, отвлекали Маэстро от работы. Теперь ясно, что за лепкой я пропустила самое главное — твои свободные импровизации на тему сущности вещей. Маэстро обожал тебя и величал Мерабушкой.

…В комнате Маэстро с гравюрами, альбомами, книгами и рукописями заседала элита — сброд отщепенцев, нынче рассеянный по миру. Впрочем, это все описал Зиновьев в «Зияющих высотах». Он ухватил циклодинамику бесед, высеивание кристаллов смысла в атмосферу абсурда. Он писал быстро, накручивая спираль за спиралью, — и, добравшись до высот, обнаружил там зияющую пустоту.