Елена Макарова - Движение образует форму

— Потрясающе, просто потрясающе! — повторяли они.

Нигде на свете не видели они такой богатой коллекции — и все за бесценок!

Через пару дней мы отправились в «Базар» за стульями, которые Маня присмотрела для комнаты Кина. «Базара» не было. В пристройке, где стояла плита, на которой хозяйка варила кофе, торчал пыльный диван бывшего синего цвета. Мы пошли в «Вечирку», к знакомой продавщице. Она сказала, что «Базар» переехал за мост, ближе к Малой крепости. Мы пошли туда. Жалкий магазинчик, другие хозяева.

— Надо было сразу брать эти стулья, — огорчилась Маня, — но семейство на меня так насело — и то им переведи, и цену сбей…

— Надо было сразу брать проценты, — пошутила я, но Маня не поняла шутки.

— С семьи выжившего?!

Дело, конечно, не в стульях, а в пропаже чуда. Мы привыкли к тому, что в любой момент можно оказаться в сказочном пространстве, бродить по его лабиринтам, крутить пальцем диск старого телефонного аппарата, примерять кольца… За все время мы не видели здесь ни одного покупателя. Хозяйка сидела во дворе в шезлонге, курила, пила кофе, что-то вязала. В случае надобности (упаковать люстру, например) она звонила своему алкоголику, и он тотчас являлся. «Базар» был для нас с Маней «оазисом покоя». Так определила Хана Андерова атмосферу в квартире Кина.

Мы «выбрили» все ящики. Работяга привез на тачке здоровенный пылесос и отправился восвояси.

— Это уж слишком, — сказала Маня. — Иду жаловаться начальству. А ты сиди.

Вскоре появился другой работяга, включил пылесос и стал возить им по полу.

— Сначала ящики, — попросила я его.

Он молча передвинул пылесос, взялся за ящики.

— Видишь, как я хорошо говорю по-чешски, — сказала Маня, вернувшись. — Во всяком случае, ругаюсь лучше тебя. Ты не умеешь себя поставить. Ты — куратор, автор проекта… Конечно, это было смешно, когда я получала за тебя израильскую премию за лучшую книгу года, а ты в это время мыла стекла в Дании. Тебя спрашивают по радио, что вы сейчас делаете, то есть что вы сейчас пишете, а ты отвечаешь: в данный момент мою стекла. Я тебя так за это люблю… Получай подарок!

Маня достает из сумки большую белую книгу. «Франтишек Петер Кин». Чешское издание. Прозрачная суперобложка, набросок автопортрета, в углу — золотом мои любимые слова: «Я люблю жизнь, глупую, безобразную, грубую, мучительную, великолепную, нет никакого «почему», просто люблю — и все…»

— А где немецкое и английское?

— У директора. У зама только чешское. Видишь, какие они… Нормальные люди первым делом бы показали книгу автору. Тем более он тут, за углом.

— Книга жизни. За это надо выпить!

— Мам, отправляйся со своей книгой жизни домой и жди меня там. С едой и бутылкой.

По дороге я вспоминала все перипетии с книгой. Кажется, я писала о них. Но где? Дома я положила книгу на стол, налила бокал вина, включила компьютер, вошла в форум… Есть! «Приключения в Терезине, 28 мая 2008 года».

«Мои дорогие! Если бы видели, как меня тут давят и как я превращаюсь в лепешку с начинкой по имени «Кин», вы бы меня разлюбили!

Сегодня было заседание «старейшин»: директор музея — колобок в подтяжках, безликая пара — издатель с издательшей, финансовый директор, страдающий от тучности и головной боли, главный историк — блин-башка и секретарша в платье-скафандре — нагибаться в таком нельзя, только стоять и сидеть, да и то с трудом. Она вела протокол.

Решали судьбу проекта. Имя Кина не произносилось. Приговор: книга будет одна на трех языках (то есть все будет в ней повторяться трижды), стихи перевести не успеем — вышкртнуть (вычеркнуть), деньги за выставку платить не будем — пусть платит ваша организация (то есть я). Не хочешь — мы все сами сделаем и деньги сэкономим. И все в таком духе. Я еле выдержала.

Ушла, решила собрать вещи и уехать. Но как же Кин?

Взяла себя в руки, пошла в архив. Села смотреть рисунки дальше. Стало полегче. Рисунки изумительные. И никто их в глаза не видел. Нет, я должна это выдержать. На меня уставлены четыре глаза здешних служительниц. Чтобы ничего не украла. Вспомнила совет Ассоли — постараться увидеть в них что-то хорошее, пусть даже пуговицу на платье. Долго смотрела на пуговицу — не помогло. Пошла курить в казарменный двор. Где-то здесь, на втором этаже, жил Кин, здесь он писал пьесы, стихи, рисовал, тосковал, отсюда его отправили в Освенцим.