Хелла Хассе - Сидр для бедняков

Нет в этом городе улицы, где бы я не побывал; я приходил сюда по воскресеньям, когда все сидели дома, пытался втолковать Регине:

— Это может случиться и здесь, на Ниуве-Блекерстраат, надо знать и эту улицу.

— Чтобы познакомиться с твоими сумасбродными идеями?

То, что я делал, не было сумасбродством. Это возникло само собой — мое чувство, моя страсть к пустому пространству: только в пространстве может что-либо произойти. Это не было сумасбродством и романтическим жестом по отношению к девушке, это моя натура, моя жизнь.

Я как-то задался вопросом, что чувствовал Христос, когда был на земле. Он, наверное, тоже сомневался в себе. Об этом нигде не написано, но он вполне мог ходить по улицам, не узнанный людьми. И наверняка тоже тосковал. Если бы не тосковал, он бы не был по-настоящему человеком. Итак, Христос в свое свободное время. Христос на Рыночной площади. Мне кажется, что, когда люди его не замечали, не видели, что он здесь и смотрит на них, он мучился так же, как мучаюсь я.

Регина любит меня. Это не конец, это всего лишь начало. Она дает направление моей жизни. Через нее я узнаю, что должен делать. Когда она рядом, когда она слушает меня, я могу облечь свои мысли в слова, прозрачные, как вода, а это — самое главное. И об этом здесь идет речь, а что касается моего рассказа… Я перечитал его, в нем есть свой порядок. Последовательность во времени. И я описал в нем события , излил свою душу. Рассказал о том, что делал. Я был искренним и рад этому. Вокруг столько надуманного.

Я еще раз перебрал в памяти все события и обнаружил, что не упомянул и половины. Так, я не рассказал о том, как в день своего рождения побывал в Бафло. Над полями сияло солнце, вдали тарахтел красный трактор, я собирался пешком добраться до дамбы и спуститься к мелководью, но это было летом. А сейчас хлеба сжаты, листья опали. Люди заняты повседневными заботами, и Али Баккер уже ходит с огромным животом. Это ей оставил на память тот самый солдат.

В один прекрасный день папа и мама решили состариться и оба разом выдернули себе зубы. А несколько месяцев спустя кронпринц впервые увидел ту картину.

Их семья только что переехала в новый дом. Мать сидела внизу, на коленях у нее лежала тюлевая занавеска. Отец с молотком в руках сновал из комнаты в комнату. У мамы во рту были зажаты булавки, у папы — гвозди. Тогда-то кронпринц и узнал цену сдержанности.

Папа уже все расположил как надо: вешалка стояла у стены в передней, распятие — на камине, кухонный шкафчик — на кухонном столе, а картина вверх ногами стояла посреди лестницы, прислоненная к ступеньке. Четырьмя ударами молотка папа вогнал гвоздь в стену как раз напротив маленького окошка, выходящего на запад. Картину небрежно подняли, перевернули и аккуратно повесили на место. Вот тут и состоялась первая встреча кронпринца с его злым гением.

В раме под стеклом помещался рисунок цветными мелками, портрет молодого человека, который, полуразвалившись на софе, тонкими, как веточки аспарагуса, пальцами обрывал лепестки розы. Только фигура молодого человека была тщательно выписана; остальную часть рисунка художник кое-как заштриховал тускло-зеленым, и во многих местах проглядывала желтоватая бумага. Штрихи повсюду накладывались снизу вверх, поэтому изображение на картине тоже как бы устремлялось вверх. Из-за этих двух противоположных состояний — лежачего положения и устремленности вверх — создавалась известная напряженность: казалось, молодой человек падает. В уголке картины было написано название: «Лангёр» [45] Langueur — лень, истома (франц.) . А может, это была подпись автора, псевдоним? Во всяком случае, этим именем кронпринц стал называть своего злого гения.

С первых же минут знакомства изображение молодого человека прочно обосновалось в хорошо освещенном уголке его души, и с тех пор кронпринц, к своему неудовольствию, постоянно чувствовал на себе его ясный иронически-скучающий взгляд. Часто, привалившись спиной к перилам, мальчик внимательно разглядывал портрет; сначала он просто дивился, как ловко художник с помощью мелков сделал все так похоже, но постепенно в нем зарождалось и крепло странное отвращение к Лангёру, и из-за этого отвращения картина еще больше притягивала его.