Конрад Мейер - Амулет

— Поменяется ли теперь твое мнение об Эйнзидельнской Божьей Матери?

— Перестань! — резко ответил я. — При чем тут она? Я убил человека!

— Она причастна к этому больше, чем ты думаешь! — возразил Боккар с легким упреком во взгляде. — Только ей ты обязан тем, что сидишь сейчас здесь со мной! Ты должен поставить ей свечу!

Я пожал плечами.

— Неверующий! — воскликнул он и с торжествующим видом вытащил из левого кармана на моей груди образок, который обычно носил на шее и который сегодня утром во время своего порывистого объятия, вероятно, украдкой положил мне в куртку.

С моих глаз словно спала пелена. Вместо того чтобы пронзить мое сердце, рапира графа наткнулась на серебряный образок. В первую минуту я испытал стыд, как если бы я поступал нечестно и защищался вопреки законам поединка. К этому прибавлялось раздражение из-за того, что я был обязан жизнью идолу.

— Лучше умереть, — пробормотал я, — чем быть обязанным своим спасением суеверию.

Однако с течением времени мои мысли прояснились. В душе возник светлый образ Гаспарды, а с ним и все краски жизни. Я был благодарен за то, что снова вижу солнце. Снова взглянув в радостные глаза Боккара, я не смог поспорить с ним, как мне ни хотелось этого. Я не одобрял его суеверие, но своей верностью и дружбой он спас мне жизнь.

Сердечно попрощавшись с ним, я поспешил через город к дому адмирала, ожидавшего меня в этот час. Утро я провел за письменным столом, просматривая по его приказанию счета, касавшиеся вооружения отправленного во Фландрию отряда протестантов. Когда адмирал подошел ко мне, я дерзнул попросить его послать меня во Фландрию, чтобы я мог принять участие в наступлении и присылать ему своевременные и точные сведения о ходе операции.

— Нет, Шадау, — Колиньи покачал головой, — я не могу подвергать вас риску разделить участь добровольцев и умереть на виселице. Другое дело, если бы вы пали рядом со мной после объявления войны. Я чувствую ответственность перед вашим отцом. Если вы и должны умереть, то честной смертью солдата!

Было около полудня, когда приемная заполнилась толпой народа. Телиньи, зять адмирала, сообщил ему, что сегодня утром граф Гиш пал в поединке и что его секундант, Линьероль, перед тем как сбежать, велел слугам графа забрать труп у ворот Сен-Мишель, сообщив только, что граф пал от руки неизвестного ему гугенота.

Колиньи нахмурился и гневно произнес:

— Разве я не запрещал нашим людям поднимать в это роковое время ссор, которые могут привести к кровавой развязке? Разве я не угрожал, не умолял, не заклинал? Дуэль, сама по себе поступок, которым ни один христианин без важных причин не должен отягощать свою совесть, а в эти дни, когда одна искра, попавшая в пороховую бочку, может погубить всех нас, такой поединок становится настоящим преступлением по отношению к нашим братьям по вере и нашей родине.

Я не отрывал глаз от своих бумаг и вздохнул с облегчением, закончив работу. Затем я пошел на постоялый двор и велел отнести свои пожитки в дом портного Жильбера. Болезненного вида человек с боязливым лицом, кланяясь, провел меня в предназначенную мне комнату. Она была велика и просторна и так как находилась на верхнем этаже дома, то оттуда открывался вид на весь квартал. Я выглянул и увидел множество крыш и башенных шпилей.

— Здесь вы в полной безопасности! — сказал Жильбер тонким голоском.

— Очень рад, — ответил я, — что нашел приют у брата по вере.

— Брата по вере? — пробормотал портной. — Зачем вы говорите так громко, господин капитан? Правда, я христианин евангельской веры и, если нельзя будет иначе, тоже готов умереть за моего Спасителя; но не хочу быть сожженным, как Дюбур, на Гревской площади! Я еще маленьким мальчиком присутствовал при этой казни — ох, это так ужасно!

— Не нужно, не бойтесь, — успокоил я его, — эти времена прошли, а благодаря мирному эдикту мы можем открыто исповедовать свою веру.

— Дай Бог, чтобы все так и осталось! — вздохнул портной. — Но вы не знаете парижскую чернь. Это дикий и завистливый народ, и мы, гугеноты, раздражаем их. Мы живем скромно и честно, и поэтому они упрекают нас, что мы отстраняемся от них из чувства превосходства; но — Боже праведный! — разве можно соблюдать десять заповедей и не отличаться от них при этом?

С этими словами мой новый хозяин оставил меня. С наступлением сумерек я отправился через улицу к парламентскому советнику. Он был сильно удручен.