Михаил Строганов - После

- Ваш ключ, - безучастно роняет консьерж, кивая вглубь тусклого коридора. - Вам туда.

- Туда? - переспрашиваю, понимая, что другого пути нет...

- Туда, - невозмутимо повторяет консьерж. - Здесь не заблудитесь...

...

И следом пришла долгая ночь. Холодная, склизкая, удушающая, безликая...

За тонкими перегородками бесконечно плакали дети, ругались, били посуду, чередуя события по кругу, словно заезженная пластинка... И скользкая, холодная духота сплетает свои кольца, сдавливая грудь до последней капли пота...

Ночь без покоя, забытьё без сновидений, забвение без прихода сил... Морок небытия, засыпающий в глаза песок междумирья... Я в нём? Или я здесь? Кто я?

И снова шум, гвалт, какофония... Еле брезжащий тусклый свет по контуру двери... И блёклый, увязший в тяжёлых тучах умирающий лунный лик за немытым, грязным окном...

Я больше не могу жить... Я могу только ждать утра...

Что дальше? Разве после такой ночи может быть что дальше?

Кто знает? Бог один...

Дождливое, муторное утро без рассвета рассыпалось настойчивыми ударами в дверь. На пороге стоял землянистый консьерж с заученными фразами и нетерпящим возражения тоном:

- Вы опоздали на четверть часа. Подобное нарушение непозволительно.

Консьерж придирчиво осмотрел комнату, словно желал отыскать что-либо сокрытое и, ничего не обнаружив, с раздражением протянул мне конверт.

- Не жду писем.

Я инстинктивно оттолкнул землянистую руку так сильно, что конверт выпал из неё на пол.

- Это не письмо, это контракт, - невозмутимо уточнил консьерж.

- Контракт? Но я не ищу...

- Не обсуждается! - прерывая моё возражение, продолжил консьерж. - Отбываете незамедлительно.

...

Старый, с задыхающимся мотором ПАЗик был набит притихшими и осунувшимися людьми. Они ворчали в такт мотору и, переглядываясь на каждой дорожной выбоине, ждали того, кто возмутится.

Все молчали...

Они перешёптывались: то оживлённо, то нехотя, как оказывают услугу навязчивому человеку, стремясь быстрее от него отделаться.

- А говорили всего полчаса ехать...

- Да, скоро уже...

- Они платят хлебом...

- Большая пайка...

- Скорее бы...

За мутными разводами автобусного окна набухал дождём облупившийся город, плохо помнящий своё имя, и стеснявшийся говорить о том, что ещё не забыл. Ни радостного звука, ни намёка на надежду.

Посреди безысходности часть меня всё ещё понимала абсурдность происходящего и как могла противилась ему.

Одна часть противилась, а вторая - свыкалась и принимала. И я забывал, и не мог понять - какой же я есть на самом деле.

Угрюмое промышленное здание: холодное, серое, слепое. Нас приводят в заваленный тряпьём зал и заставляют раздеваться, добавляя к тряпичным кучам и нашу одежду. Затем ведут нагими в тесную каптёрку, где мы облачаемся в изношенную до нас робу.

И снова ведут, везут, подводят...

В касках с фонарями и бесполезными поролоновыми респираторами на шее мы спускаемся на сотни метров под землю...

Мы в клети... мы на глубине тысячи метров... мы на дне допотопного океана...

Высохший, как мумия, бригадир что-то говорит о выработке и антраците, о забое, в котором нам предстоит ползать на брюхе; бубнит о метане и обвалах породы, памятуя о том, что взрывается даже пыль.

Он один среди всех идёт не впервые, он один выжил до этого времени, сохранился от прежних, словно окаменевшая, превращённая в уголь, тень.

"Новичкам везёт", - он пытается приободрить нас кашляющим, трескучим голосом, произнося пустые слова как заклинание, в которое сам не верит.

...

Узкие, как расползающиеся щупальца, забои, в которые ползут люди, освещая путь лампочками-коногонками на касках.

Я в каменной норе, протискиваюсь между неструганных деревянных подпорок, понимая, что зияющая чернота вокруг меня некогда была первозданным садом, среди которого обитали невиданные птицы, причудливые звери и невероятные чудовища...

Мы добирались до лавы и вгрызаемся в её чрево стальными иглами отбойных молотков.

- Ничего, ничего... - успокаивая, сам с собой разговаривает мой напарник. - Зато будет хлеб...

Окаменевшие куски прошлых жизней откалываются от спрессовавшего их времени, опадая чёрным сиянием каменного угля.

Сколько мы здесь? Может быть час... час, который равен тысячелетию...

- Когда этот уголь был живым, времени ещё не было, - подбадривая, говорю напарнику, пытаясь прервать его безумное бормотание. - Ты только представь, какая тут жизнь была! В каких красках и звуках она кипела!