Евгений Суровцев - Ганская новелла

Руки Женщины непроизвольно приподнялись навстречу Воину в искреннем приветствии, но жесту этому не позволено было завершиться: память о былых разочарованиях остановила руки, и они безвольно упали на колени, словно внутренний голос еще раз напомнил Женщине о тщетности всяких надежд.

И взгляд ее вновь устремился в дальние дали, в печальные глубины древних, забытых веков.

Странствующий Воин заглянул ей в глаза и был потрясен и обрадован их красотой: сверкающей белизной белков и радужкой, вобравшей в себя темноту ночи. А меж чуть приоткрывшихся на мгновение губ он успел разглядеть жемчуг зубов, и это тоже наполнило его чувством глубокого удовлетворения и радости. Само же ее темнокожее тело вызвало в нем восторг совсем иного рода: это была красота ночи.

Ночь может быть до боли прекрасной, но ее возлюбленный не испытает полного удовлетворения — скорее досаду, потому что тьма не позволяет воспринять всю прелесть ночи и насладиться ею. Это бессилие страждущего тем более трагично, что во тьме-то и заключена подлинная красота ночи, томная, влекущая, не сразу позволяющая познать себя и навсегда оставляющая в плену своего очарования. Однако ночь неизбежно сменяется светом дня — ведь всякая красота преходяща, — и жизнь продолжает свое вечное движение по кругу: начало, конец и снова начало.

Ум и сердце Воина пребывали в смятении: эта безвозраст-но печальная Женщина ни словом, ни намеком не намеревалась дать ему понять, что же гнетет ее и чем он, Воин, может ей помочь. Да и в его ли силах было изменить что-либо, если все вокруг нее казалось столь непобедимо-постоянным? Причина же тихой печали Женщины, видимо, крылась в ней самой, а безвозрастность ее была лишь признаком вечности.

Любуясь красотами океана и набегающими на берег волнами, странник испытывал некое удовлетворение — правда, с легкой примесью горечи, — но можно ли было долго предаваться созерцанию вод в присутствии Женщины?

Воин повернулся и зашагал навстречу утреннему солнцу. Он надеялся, что тоска в его душе постепенно рассеется. Но чем дальше бежал он от этого места, тем сильнее билось его могучее сердце, тем слышнее звучал в нем голос, который, казалось, мог принадлежать одной лишь ей — Женщине, там, на берегу. Осуждение ли звучало в ее зове или мольба о помощи — понять было трудно, однако чем дальше уходил он, тем сильнее слышен был голос Женщины.

И вот чувство это стало непереносимым, и Воин побрел обратно вдоль берега. И тогда смятение в его душе вдруг улеглось. Он увидел.

Даже издали было ясно, что Женщина больше не одна. И уже не сидит в прежней позе, глядя на безбрежный простор вод, словно в безвременье.

Рядом с ней на песке лежал какой-то огромный человек.

Подойдя ближе, Воин ясно увидел, кто это, и сердце его сковал страх.

С первого взгляда можно было предположить, что Женщина, распростертая на песке рядом с мужчиной, предается наслаждению страсти. Однако это было не так. Из глаз ее струились слезы, но то были не слезы любовного восторга, который порой кажется своей противоположностью. Женщина действительно страдала, была терзаема болью, и Воин не мог не понять смысла ее зова. И он готов был броситься ей на помощь… но все же боялся.

Теперь он подошел совсем близко и видел, что тот, другой, хоть и был старше, но обладал богатырским сложением. Какая сила таилась в нем — этого Воин знать не мог. И еще его останавливало выражение глаз Женщины, говоривших о тщетности любых попыток освободить ее, о безнадежности сопротивления. Снова сильнее зазвучал тот зов, но невозможно было понять, хочет ли Женщина, чтобы Воин спас ее или чтобы он ею обладал. Взгляд же богатыря, лежащего с ней рядом, насмехался: «Ты не посмеешь!» И Воин испытывал страх.

Однако какая-то древняя память вдруг проснулась в душе Воина и разбудила надежду на успех, и соперник постепенно стал как бы уменьшаться, теряя свое величие и превращаясь в обычную частичку круговорота вселенной, того бесконечного цикла, где конец соединен с началом, где даже самое удивительное и огромное — лишь капля в бескрайнем море. А тот, другой, в это время ощущал себя наверху своего могущества. И Женщина все еще оплакивала свое, на роду написанное несчастье.

Воин не испытывал больше страха. Рука его обладала теперь твердостью клинка — ей передалась безысходная потребность его души во что бы то ни стало выиграть сражение. И он ударил соперника.

Возраст и дурман наслаждения сделали свое дело: его враг оказался значительно слабее, чем этого можно было ожидать, и один удар, нанесенный Воином, решил все. Изо рта богатыря, все еще приоткрытого в любовном экстазе, хлынула кровь и залила левую грудь Женщины. Воин понял, что сломал противнику шейные позвонки. Бояться было больше нечего.