Альберт Швейцер - Жизнь и мысли

Лишь достигнув таким образом полного смирения, мышление может стать на путь, ведущий к знанию. Чем глубже религия, тем лучше понимает она следующий факт: то, что она знает через веру, мало по сравнению с тем, чего она не знает. Первый действительный подвиг мышления — это покорность своей судьбе: молчаливое согласие с тем, что происходит во вселенной. Освободившись — внутренне — от того, что происходит, мы выходим через ворота смирения на путь к этике.

Чем глубже мы вглядываемся в природу, тем лучше узнаем, что она полна жизни, и тем глубже понимаем, что жизнь есть тайна и что мы связаны со всей жизнью, которая имеется в природе. Человек больше не может жить своей жизнью для себя одного. Мы понимаем, что всякая жизнь представляет собой ценность и что мы едины со всей этой жизнью. Из этого знания возникает наша духовная связь со вселенной.

У средневековых мистиков был в ходу замечательный термин: docta ignorantia — "ученое незнание". Этот термин как нельзя лучше характеризует наше теперешнее состояние. Ученое незнание пришло к нам от естественных наук. Но нам не нужно бояться науки — она подводит нас ближе к Богу.

В развитии этики существует закономерность, согласно которой сфера действия этики все время расширяется, а сама этика становится все более глубокой. Этот процесс идет начиная с первобытных времен. Он часто останавливается, замедляемый отсутствием мысли, — я осмеливаюсь говорить об отсутствии мысли, характеризуя мышление! Но этот процесс не прекращается. Сфера действия этики постоянно расширяется. У первобытного человека были обязанности только по отношению к его ближайшим родственникам. Все остальные живые существа для него не более чем вещи. Он жестоко обращается с ними и убивает их, не испытывая угрызений совести. Затем этот круг расширяется до племени, нации и продолжает расширяться, пока наконец человек не осознает свою этическую связь со всем человечеством. Это — огромная победа мышления.

Вспомним Платона и Аристотеля. Их этика ограничена узкими рамками. Они заняты только своими согражданами. Рабы и иностранцы их не интересуют. Затем стоицизм начинает расширять сферу действия этики, что было (да простится мне эта ересь!) величайшим проявлением греческой мысли. Затем у Сенеки, Эпиктета, Марка Аврелия неожиданно зарождается идея о том, что объектом этики является все человечество. Мышление приходит к знанию, которое раньше было интуитивным. Это интуитивное знание имелось уже у пророков Израиля и ярко выражено Иисусом.

Казалось бы, сфера действия этики уже достаточно велика. Но нет! Сила, которая заставляет ее расширяться, продолжает действовать. Мало-помалу в нашем европейском мышлении складывается представление о том, что этика касается не только человечества, но точно так же и любого живого создания. Это началось с Франциска Ассизского. Толкование этики, применимое только к человеку, должно быть отброшено. Так мы приходим к утверждению, что этика — это благоговение перед всякой жизнью.

Позвольте мне теперь дать определение сущности этики: хорошо — поддерживать жизнь и содействовать жизни; плохо — наносить ущерб жизни и разрушать ее. Хочет она этого или нет, этика приходит к религии Иисуса. Она вынуждена признать, что не может обнаружить никакой другой связи с другими существами, которая была бы столь же исполнена смысла, как связь любви. Этика есть поддержание жизни на наивысшем уровне ее развития — как своей собственной, так и другой жизни — путем самоотдачи, проявляющейся в помощи и в любви; при этом оба аспекта этики — самосовершенствование и самоотречение — взаимосвязаны.

И эта этика, глубокая, универсальная, приобретает значение религии. Она и есть религия.

Сегодня среди нас существует безмыслие, для которого характерно презрение к жизни. Мы развязали войну из-за вопросов, которые при разумном подходе могли бы быть разрешены. В этой войне не победил никто. Война убила миллионы людей, миллионам принесла страдания, принесла страдания и смерть миллионам ни в чем не повинных животных. Почему это оказалось возможным? Потому, что мы не обладали наивысшей разумностью — разумностью благоговения перед жизнью. И потому, что мы до сих пор еще не обладаем ею, каждый народ боится всех остальных и сам вызывает у них страх. Мы причиняем друг другу душевные страдания из-за того, что нам не хватает разумности. От этого нет другого лекарства, кроме благоговения перед жизнью, и к этому мы должны прийти.