Том Райт: Что на самом деле сказал апостол Павел

Когда работа над этой книгой подходила к концу, ко мне попала верстка нового сочинения английского журналиста, новеллиста и автора популярных биографий Э. Н. Уилсона (Wilson). Он пытается воскресить старую теорию о том, что подлинным основателем христианства, пришедшим на место Христа, был апостол Павел, и предлагает собственную богословскую систему, в центре которой — некая «фигура Христа», не имеющая ничего общего с историческим Иисусом. Поскольку эта теория время от времени принимает разные обличья, а также коль скоро изложенные здесь соображения так или иначе могут служить основой для ее опровержения (а оно, на мой взгляд, необходимо), я счел уместным в последней главе порассуждать как о проблеме в целом, так и о книге Уилсона, в частности. Данная тема подробно рассматривается во многих работах, и мне, естественно, не хотелось повторять уже сказанное.

Многие вошедшие в эту книгу идеи я впервые вынес на суд слушателей во время Сэлуинских лекций, выступить с которыми меня пригласил епископ Личфилда его преосвященство Кейт Саттон (Sutton). Благодаря его поддержке и дружескому расположению я смог, несмотря на всю занятость в соборе, продолжать работу над книгой. Собственным примером христианского служения, своей способностью радоваться в неизбежных скорбях, с которыми оно сопряжено, многим из нас он указал путь к той реальности, которой жил и о которой писал апостол Павел. Как свидетельство признательности и любви, которую испытывает к нему вся наша семья, я посвящаю ему эту книгу.

Как явствует из Книги Деяний апостолов, Павел не единожды предупреждал своих последователей из Малой Азии о том, что путь в Царство Небесное лежит через гонения. Даже если поначалу кто–то недопонял или усомнился, своей жизнью он довольно убедительно объяснил, что имелось в виду. Преследуемый, гонимый, непонятый, переживший кораблекрушение, всеми поносимый, осмеянный и униженный, побиваемый камнями и не только камнями, оболганный, отверженный, — такова была его участь. Но, наверное, самая злая шутка состояла в том, что позднее он был канонизирован и у его последующих читателей появились все основания обвинять его в незаконных притязаниях на власть (да, церковь именовала его «святым апостолом Павлом», — но скорее, чтобы загладить недоразумение: почти никаких попыток понять и тем более подражать ему при этом не предпринималось).

Я иногда думаю: что сам Павел сказал бы о своем образе, придуманном в XX веке? Возможно, Plus да change, plus с'est тете chose, — если, конечно, допустить, что к и без того впечатляющему перечню языков, которыми он владел, в наши дни прибавился бы французский. Нынешняя судьба апостола почти ничем не отличается от тогдашней. Всякий, кто хотя бы задумывается о христианстве, не может не замечать Павла, зато вполне может извращать, превратно понимать, мерить его на свой аршин, приставать к нему с глупыми вопросами и недоумевать, почему тот не дает четких ответов, наконец, самым бесстыдным образом выдергивать из него цитаты и втискивать их в схемы, с которыми сам апостол ни за что бы не согласился. Те, кто громче всех кричит: «Мы — Павловы, а великий апостол — наш рулевой», — чаще всего настолько выпячивают какую–то одно сторону его учения, что все прочие, не менее важные для самого Павла, остаются в тени или же с ходу отметаются.

Часто, как это было во время бунта в Эфесе, больше всего шуму (причем, с обеих сторон) поднимают те, кто не совсем понимает, о чем говорит. Люди, боящиеся признаться в своих обидах на Бога или на Христа, охотно вымещают свою злость на ком–нибудь попроще, вроде апостола Павла. Аналогично, у приверженцев очередных богословских или религиозных схем может не хватить смелости утверждать, что это последнее слово самого Бога, но зато они охотно призывают в сообщники апостола Павла и чувствуют себя так, будто обзавелись приятелем в суде. Возможно, самого Павла такие противники и друзья несколько бы смутили, хотя, я думаю, он уже привык ко всему.

Было бы наивно полагать, будто мне, в отличие от других, удалось избежать подобных ловушек. Толкование идей великого мыслителя — мудреное и рискованное дело. В лучшем случае, мы способны на более или менее удачные предположения, однако мерилом точности наших догадок всегда будет вопрос: раскрывает ли наш подход смысл смущавших прежде фрагментов? Обнаруживает ли он новые связи посланий со специфическим контекстом каждого из них, а также друг с другом? Дает ли он панорамное видение Павловой мысли без ущерба для отдельных, в том числе, казалось бы, несущественных, деталей? Проясняет ли он смысл этих деталей? Применительно к трактовкам, предложенным в XX веке, единственно возможный ответ на эти вопросы — «нет». Находки в одной области слишком часто перекрывались потерями в другой. Тем не менее, смею надеяться, что все вышесказанное не относится или почти не относится к представленным здесь размышлениям.