Мирча Элиаде - Мефистофель и Андрогин

В общем и целом, символы, связанные с более поздними фактами культуры, несмотря на то, что сложились они уже в историческое время, стали религиозными символами, потому что тоже вносили свой вклад в «строительство Мира» в том смысле, что благодаря им те новые Миры, что создавались в связи с изобретением земледелия, с приручением животных, с возникновением царской власти, обретали новые возможности «говорить», открываться людям и в то же время открывать им новые человеческие ситуации. Иными словами, символы, связанные с позднейшими фазами культуры, также, как и более архаические символы, складывались в результате экзистенциальных напряжений и общих представлений и догадок о Мире. Какова бы ни была история религиозного символа, его функция остается неизменной. Изучение истоков и путей распространения символа не освобождает историка религии от обязанности понять его и восстановить все значения, которые он мог иметь на протяжении истории.

Второе наблюдение оказывается некоторым образом продолжением первого, поскольку относится к способности символов обогащаться в ходе истории. Только что мы видели, как под влиянием идей, пришедших из Месопотамии, Космическое Древо со своими семью ветвями начинает символизировать семь планетарных небесных сфер. Между тем, в христианской теологии и христианском фольклоре считается, что Крест высится в Центре Мира и как бы заменяет собой Космическое Древо. Но как мы показали в предыдущей работе, эти новые значения обусловлены самой структурой символа Космического Древа. Спасение через Крест — это новое значение, связанное с конкретным историческим фактом, агонией и смертью Христа, но эта новая идея продолжает и совершенствует идею космического renovatio, которую символизирует Мировое Древо 21 .

Все это можно было бы сформулировать и по-другому: символы могут быть поняты в разных, все более и более «высоких» плоскостях. Символику тьмы можно уловить не только в космологических, инициационных, ритуальных контекстах (космическая Ночь, пренатальная тьма и т. д.), но и в мистическом опыте «потемок души» святого Иоанна Крестителя. Еще более очевидным представляется случай Симплегадов. Что же касается символов, выражающих coincidentia oppositorum , мы знаем, какую роль они сыграли в развитии философских и теологических умозрительных построений. Но тогда возникает вопрос: быть может, эти более «возвышенные» значения каким-то образом были заложены внутри прежних значений? Быть может, люди, существовавшие на архаических уровнях культуры, если и не вполне понимали, то хотя бы предчувствовали эти новые значения? Из этого вытекает важная проблема, которую, к сожалению, мы не имеем возможности здесь обсудить: как определить, до какой степени «возвышенные» значения символа полностью распознаются и принимаются тем или иным индивидуумом, принадлежащим той или иной культуре? 22 Сложность этой проблемы в том, что символ обращен не только к бодрствующему сознанию, но и ко всей полноте психической жизни. А значит, даже в случае, если в результате тщательного обследования определенного числа индивидуумов нам удастся выяснить точно, что они думают о таком-то символе, принадлежащем такой-то традиции, мы не имеем права сделать из этого вывод, что смысл, заложенный в символе, сводится исключительно к тем значениям, которые полностью осознают данные индивидуумы. Глубинная психология учит нас, что символ раскрывает свой смысл и выполняет свою функцию даже в тех случаях, когда его значение ускользает от человеческого сознания.

Следовательно, мы можем сформулировать два важных вывода:

1. Если в определенный исторический момент какой-либо религиозный символ мог ясно выражать какое-либо трансцендентное значение, мы вправе предположить, что в более раннюю эпоху люди смутно предчувствовали это значение.

2. Чтобы расшифровать смысл религиозного символа, следует не только учитывать все его контексты, но кроме того — и это главное — следует поразмыслить над теми значениями, которые этот символ обрел в свою, так сказать, «зрелую» пору. Анализируя в предыдущей работе символику магического полета, мы пришли к выводу, что в нем смутно брезжат идеи «свободы» и «трансценденции», но что с наибольшей полнотой символика полета и вознесения становится постижима именно в плане деятельности духа 23 . Это не значит, что нужно рассматривать в одной плоскости все значения этой символики, от полетов шамана до мистического вознесения. Но, поскольку «шифр», заложенный этой символикой, изначально содержал в своей структуре все значения, которые человек постепенно открывал для себя с течением времени, нужно, раскрывая этот шифр, учитывать наиболее «общее» значение, — то единственное, которое может послужить связующим звеном между всеми остальными, частными значениями и позволяет нам понять, каким образом эти последние сумели сложиться в структуру.