Макарий Маркиш - На пороге Церкви

Гроб стоял в зале «мемориального дома» – так именуется похоронное бюро в глупой манере дословных переводов с английского. В гробу лежал умерший накануне от рака желудка Юрий Алексеевич Гастев, которого окружающие называли Юрой. Выражение его лица было спокойным и не строгим: глядя на его здоровый румянец и приветливую улыбку, оставалось только недоумевать: неужели он умер? (Здесь уместно напомнить, что в США умерших гримируют). По заметкам в моем помяннике нетрудно убедиться, что дело было в октябре 1993 года.

Один за одним к Юриному ящику подходили люди разного возраста и пола, связанные с ним родством и дружбой. Выглядели они куда хуже Юры: руки дрожали, голоса срывались, речь останавливалась. Кто держался за край гроба, кто касался руки или лба умершего. И все – все до одного! – говорили об одном и том же, убеждая самих себя и слушателей:

– ЭТО НЕМЫСЛИМО…

– ЭТОГО НЕ МОЖЕТ БЫТЬ…

– НЕВОЗМОЖНО ПОВЕРИТЬ…

Услышав такое от первого оратора, я подумал, помнится, что он повредился умом, и от души пожалел его. Но когда второй, третий, пятый, седьмой, стоя над открытым гробом любимого отца, мужа или друга, с упорством, достойным лучшего применения, стали повторять дословно те же самые тезисы, мне стало не по себе. Абсурд – сильнодействующий яд. Неудержимо повлекло выйти ко гробу и сказать, если не крикнуть:

– Эй, посмотрите-ка, вот он лежит перед вами, мертвый! Не пора ли наконец поверить?

Но я вовремя уловил в себе этот, мягко говоря, неуместный порыв, тихо поднялся (благо сидел с краю) и вышел на улицу.

Состояние было ужасным. В сознании неотступно стоял «мемориальный дом», румяный Юра, словно в шутку прикрывший глаза, а все кругом на разные голоса, жестикулируя и волнуясь, отрицают реальность происходящего… Меня трясло; я с трудом вел машину.

Вдруг я сообразил, что коль скоро я покинул Юру раньше времени, у меня есть шанс успеть на другие похороны, назначенные по совпадению на тот же день и час. Хоронили нашего старого прихожанина, Никиту Ивановича Иовича. Я его почти не знал и не собирался быть у него на похоронах – а теперь, без больших раздумий, почему-то почувствовал, что должен. На отпевание я так или иначе не успевал, но мог бы успеть на кладбище – если бы я только знал, где именно его хоронят…

Дальнейший путь я как следует не запомнил: я действительно был в лихорадке. Кажется, вначале я взял курс на Гефсиманское кладбище, где похоронено большинство русских бостонцев, а затем с полдороги, уже почти без надежды успеть к погребению, свернул на Форест-Хиллз. И чем дальше я ехал по запруженным в вечерний час пик улицам, тем острее ощущал неотложность своей миссии. «Не успею – хотя бы поклонюсь его могиле, спою “Вечную память”», – твердил я себе, не задумываясь о том, как я буду искать его могилу на необъятном раскинувшемся по холмам кладбище, к тому же в темноте.

В ворота я въезжал уже в густых сумерках. Помню судорожные блуждания по паутине кладбищенских аллей, круто взбегающих с горки на горку, пока вдруг в дальнем углу кладбища не приметил несколько машин, черную рясу и белую бороду о. Романа. Хорошо, что я не запорол сцепление! Думаю, за всю историю кладбища не было еще случая, чтобы человек так стремился к отверстой могиле, с такой теплотой смотрел на опущенный в нее гроб, с такой радостью пел стихи погребальной литии.

Когда-то давно мне пришлось перенести в горах серьезное отравление. В тот момент я сам не понимал, что со мной происходит, но интуиция подсказала, что мне нужен горячий чай с молоком. Хозяйка дома, куда я с трудом добрел, дала мне чайник кипятку. Я заварил в кружке крепчайший чай, заправил сгущенкой, – а пить не могу: горло сдавил спазм. Потом все же сделал глоток, потом еще, – и вдруг почувствовал, как боль отступает, медленно, но верно идет на спад. То же самое ощущение спадающей боли возникло у меня над могилой Никиты Ивановича при последних словах «Святый Боже…»