Лев Карсавин - Saligia. Noctes Petropolitanae (сборник)

Всеединый Человек, несомненно, приял Бога: иначе бы он не существовал. Но он не приял Бога целиком. – Он приял Его, сделал собою и себя утвердил только как жизнь; отдать же себя Богу, умереть в Нем для истинной жизни и полной не захотел. Поэтому жизнь Человека – ограниченная жизнь, не единая со смертью, а противостоящая ей, страшной для человека как гибель его самоутвержденной личности или не полной. Поэтому познание Человека – разъединенное или разумное, основанное не на единстве, а на противоречии, подобно змию – разлагающее и питающееся мертвым, прахом земли. И разумное познание становится «познанием добра и зла», относимых Человеком к себе самому: добро – его жизнь и самоутвержденье, зло – его смерть и отказ от себя. Так возникает иллюзия смертности – наивная надежда не умереть, когда сама ограниченность жизни есть уже смерть. В нравственной жизни все это – односторонность и ограниченность гордыни, отъединенной от смирения; в жизни вообще – разъединение духа и тела внеполож-ностью времени и пространства, распад единой личности на мужа и жену. Во всеедином духе, закосневшем в гордыне или самоутвержденности своей, источник того, что религиозный миф называет «падением» Адама. Не «падение» это – но недостаточность любви, недостаточность усилия в приятии Блага, кажущаяся падением по сравнению с должным или идеальным состоянием.

6. Вместо полноты богобытия Человек во времени достиг лишь богобытия неполного. И та плоть, которую, по преданию, облекал он при разделении на мужа и жену, те «кожаные ризы», которые дал ему Бог, не нечто грехом созданное. Плоть не огрубела, но – только не достигла совершенства и полноты просветленья. Утвержденный в гордыне своей, Человек вопреки упорству ее осуществляет закон смирения: ограниченную жизнь сменяет он ограниченной смертью, достигает единства их не единомгновенно, как мог бы, а в медлительном течении времени, внеположно в пространстве. В этом эмпиричность его бытия, для-него-явление изменчивости его или тварности. В Божьей же Благости все время его и все пространство даны во всеединстве, являя сразу и природную его изменчивость и сверхприродную неизменность.

То, что едино в Божестве и Богобытии, разъединено в твари, внеположно-изменчивой и неизменной, тварной и божественной. По недостаточности свободного усилия своего Человек (в себе самом, не в Боге) приемлет Любовь участненно и разъединенно. Этим он созидает для себя (только для себя – не для Бога) особый мир или особую реальность мира, точнее – недостаточность реальности мира, как субъективную реальность, разъединенность, как неполноту единства. Возникают в нем пространство и время, жизнь и смерть, наслаждение и страданье. И распавшись на мужа и жену, распадаясь и множась в бесчисленности рождений, возвращаемой в единство бесчисленностью смертей, бессилен он или – мы в нем бессильны целостно вознестись в Богобытие, в котором уже пребываем по неизменности нашей.

В истинности своей причастные Богу, совершенное подобие и образ Его, знаем мы цель Божьей Благости и нашу цель как идеальное наше состояние, изменчивые, сознаем свою неизменность. И в эмпирической, «субъективной» недостаточности нашей познаем свою леность как вину разъединенности этой недостаточности: страданье и смерть – как справедливую кару. Ничто, абсолютно ничто, недостаточность стала для нас реальною силой. Но возмещается недостаточность усилия недостаточностью единства, вина – карою. В единстве их полно завершаемое для нас во времени и пространстве причастие Божеству. Но даже для нас все сопряженнее чем думаем мы. – Я ощущаю мое страданье и тление, мою смерть не только как справедливую кару за мою вину, а и как нечто не от меня одного зависимое. Иногда негодую я на непонятную мне жестокость, иногда, подобно Моисею усматривая во всеедином Человеке праотца, виню моих отцов. Знаю, что несу кару за чужие грехи, за грехи всех. И в свете Любви чувствую свою вину перед всеми, муками искупающими ее, как невинные дети страданьем искупают распутную жизнь отцов. И понятны слова умирающего брата старца Зосимы… Виновен я перед всеми: во всех грешу я. Из-за меня стенает и мучится, тлению трудится несмысленная тварь. Откуда же чувства эти, если я не Адам Кадмон?

«За что, скажи, я страдаю в любви нашей, не по моей, а по твоей вине? Почему мне приносишь ты сердце, опаленное страстью к другим и других? Искала и звала я тебя – ты не слышал, не слышал меня. Томилась, любовь мою убивала, ты же искал меня не во мне. И вот теперь вместе с тобою входит и мука твоя, горький плод желаний безумных и холодных измен? Где же в тебе мой избранник, непорочный и светлый? – В муках и горе его ты находишь, возмещая страданьем измены свои. Но почему же должна с тобою страдать и я? Почему во мне, тебе верной всегда, ты не весь?

Читать дальше