Михаил Хейфец - Суд над Иисусом. Еврейские версии и гипотезы

Юристы говорят в судах на особом, профессиональном языке, почти недоступном по смыслу для обычных смертных. Дело не в уме или глупости тех или иных сторон (юристы могут быть очень глупыми людьми, а обвиняемые, напротив, разбираться в сути дела лучше своих защитников). Дело в особом языке, который используется сторонами в юридических инстанциях и имеет лишь внешнее сходство с обычным литературным наречием. И незнание его делается смертельно опасным даже для умного обвиняемого, который без помощи адвоката, этого „переводчика с обычного языка на судейский“, может проиграть дело, а с ним — жизнь или свободу.

Процесс „Римская республика против Йешуа ха-Ноцри“ дал идеальный пример разночтения терминов у обвиняемого и судьи. Йешуа желал объяснить прокуратору, что он, называя себя Царем Иудейским, вовсе не претендует на светскую власть над этим малым кусочком суши с ее мятежным населением: „Царство мое не от мира сего“ — и приводит неоспоримое доказательство своей правдивости: если б оно было от мира сего, если б оно было земной Иудеей, то подданные защитили бы его, он не остался бы один, когда пришел для его задержания римско-храмовой отряд. С точки зрения буквы римского закона (а он несомненно понял, в чем будет обвинен — уже ночью, уже в доме первосвященника) — он невиновен. Его царство — другое: это не Иудея, которой правит Тиберий, это — Царство Истины!

А для Пилата эти слова значили совсем иное. Для римлянина обожествление императора являлось само собой разумеющимся культом. И даже более важным культом, чем культ другого бога. Можно было не верить в могущество Юпитера, если уж предпочитаешь алтари Астарты или Осириса, пожалуйста, никто тебя не будет преследовать. Но божественность императора охранялась всеми легионами и алами империи! Иногда кажется, что императоры всерьез верили в свое божественное предопределение — самый титул „Август“ означал „божественный“…

Если бы у Йешуа был адвокат, он бы никогда не позволил ему сказать эти слова. Потому что претендуя на власть не в земной Иудее, а на господство в Царстве Истины, он претендовал, следовательно, на божественную власть. В глазах римлянина — на императорскую миссию. Спасти его после такого признания не мог никто.

Пилат повторил свой вопрос еще раз: „Итак, ты Царь?“ Это точно соответствует римской судебной процедуре: Коэн пишет, что полагалось два раза спросить, признает ли обвиняемый себя виновным. Йешуа снова повторил свою версию для суда: „Царство мое есть царство истины“. Пилат сказал: „Что есть истина?“…

И тут произошел эпизод, который дает Хаиму Коэну логические основания считать все, описанное от Иоанна, легендой: Пилат вышел из зала суда к евреям, дожидавшимся приговора во дворе, и сказал им: „Я никакой вины не нахожу в нем“.

Все логические аргументы „против“ перечислены Коэном безупречно: да, гордый, надменный римский наместник никогда в нормальной ситуации не стал бы выходить к еврейской толпе и зачем-то объяснять ей свои мотивы. Если кто-то невиновен — значит, невиновен. Так я решил — и все! Это было бы сказано по-римски…

Но в том и загадка жизни, что она не подчиняется логике — т. е. неким правилам, которые придумали древние эллины, чтобы нам, людям, было удобнее рассуждать. Жизнь, история, они не договаривались с нами, людьми, что будут верны нашим логическим правилам. Конечно, Пилат точно знал, что Йешуа виновен — и виновен именно по римским законам. Конечно, он точно знал, что не требуется проводить далнейшее следствие — ни свидетелей, ни пыток более не нужно: подсудимый все главное уже сказал и подтвердил сам.

Но — Пилат просто не захотел его казнить.

Вопреки логике своей прежней жизни и вопреки своему служебному долгу.

В романе Льва Толстого „Война и мир“ есть эпизод. Пьера Безухова, оставшегося в оккупированной французами Москве (чтобы убить Наполеона!), ловят французские жандармы и отводят к самому жестокому и беспощадному человеку из окружения императора — маршалу Даву. Тот автоматически приказывает расстреливать каждого, кто попадает под его вердикт. То же несомненно должно произойти с Пьером. Но они глянули друг другу в глаза и почему-то ощутили, что они — люди, они — братья. И Даву оставляет Пьера в живых…

Такие случаи известны в истории. Когда в 1866 г. в Российской империи судили „каракозовцев“, первых революционеров-террористов, был созван Верховный Уголовный суд, во главе которого поставили князя Павла Гагарина, карьериста николаевских времен, дослужившегося до постов председателя Государственного совета и кабинета министров, признанного лидера крепостников. И вот этот человек, насмотревшись в суде на мечтательных и наивных юношей, этот князь стал вытаскивать студентов, одного за другим, из петли. Вытащил всех, кого смог (самого Каракозова — ну, никак не мог, по закону, но — просил-таки о помиловании у царя!). „Странная вещь сердце человеческое вообще…“