Зигмунд Фрейд - Психопатология обыденной жизни

В психологическом понимании ошибочных действий мы, очевидно, не подвинемся вперед, если отнесем их в общую рубрику атаксии, а именно церебральной атаксии [95]. Попытаемся лучше свести отдельные случаи к определяющим их условиям. Я обращусь опять к примерам из моего личного опыта, не особенно, правда, частым у меня.

«Остроумие – это отдушина для чувства враждебности, которое не может быть удовлетворено другим способом»

а) В прежние годы, когда я посещал больных на дому еще чаще, чем теперь, нередко случалось, что придя к двери, в которую мне следовало постучать или позвонить, я доставал из кармана ключ от моей собственной квартиры с тем, чтобы опять спрятать его, едва ли не со стыдом. Сопоставляя, у каких больных это бывало со мной, я должен признать, что это ошибочное действие – вынуть ключ вместо того, чтобы позвонить – означало известную похвалу тому дому, где это случалось. Оно было равносильно мысли «здесь я чувствую себя, как дома», ибо происходило лишь там, где я подружился с больным. У двери моей собственной квартиры я, конечно, никогда не звоню. Ошибочное действие было, таким образом, символическим выражением мысли, в сущности не предназначавшейся к тому, чтобы быть серьезно, сознательно допущенной, так как на деле психиатр прекрасно знает, что больной привязывается к нему лишь на то время, пока ожидает от него чего-нибудь, и что он сам, если и позволяет себе испытывать чрезмерно живой интерес к пациенту, то лишь в целях оказания психической помощи.

б) В одном доме, в котором я шесть лет кряду дважды в день в определенное время стоял у дверей второго этажа, ожидая, пока мне отворят, мне случилось за все это долгое время два раза (с небольшим перерывом) взойти этажом выше, «забраться чересчур высоко». В первый раз я испытывал в это время честолюбивый «сон наяву», грезил о том, что «подымаюсь все выше и выше». Я не услышал даже, как отворилась соответствующая дверь, когда я уже начал всходить на первые ступеньки третьего этажа. В другой раз я прошел слишком далеко, тоже «погруженный в мысли»; когда я спохватился, вернулся назад и попытался схватить владевшую мной фантазию, то нашел, что сердился по поводу воображаемой критики моих сочинений, в которой мне делался упрек, что я постоянно «иду слишком далеко», упрек, который у меня мог связаться с не особенно почтительным выражением «слишком высоко вознесся».

в) На моем столе долгие годы лежат рядом перкуссионный молоток и камертон [96]. Однажды по окончании приемного часа я торопился уйти, потому что хотел поспеть к определенному поезду городской железной дороги, положил в карман сюртука камертон вместо молотка и лишь благодаря тому, что он оттягивал мне карман, заметил свою ошибку. Кто не привык задумываться над такими мелочами, несомненно объяснит эту ошибку спешкой. Однако я предпочел поставить себе вопрос, почему я все-таки взял камертон вместо молотка. Спешка могла точно также служить мотивом и к тому, чтобы взять сразу нужный предмет, чтобы не терять времени на обмен.

Кто был последним, державшим в руках камертон, – вот вопрос, который напрашивался мне тогда. Его держал на днях ребенок-идиот [97], у которого я исследовал степень внимания к чувственным ощущениям и которого камертон в такой мере привлек к себе, что мне лишь с трудом удалось его отнять.

Что же, это должно было означать, что и я идиот? Похоже что так, поскольку первое, что ассоциировалось у меня со словом Hammer (молоток) – это хамо́р, осёл в переводе с древнееврейского [98]. Что должна была означать эта брань? Надо было рассмотреть ситуацию. Я спешил на консультацию в местность, лежавшую при западной железной дороге, к больному, который, согласно сообщенному мне письменно анамнезу, несколько месяцев тому назад упал с балкона и с тех пор не мог ходить. Врач, приглашавший меня, писал, что затруднялся определить, имело место повреждение спинного мозга или травматический невроз – истерия. Это мне и предстояло решить. Здесь, стало быть, уместным было бы напоминание – соблюдать особую осторожность в этом тонком дифференциальном диагнозе. Мои коллеги и без того думали, что мы слишком легкомысленно ставим диагноз истерии в то время, когда на самом деле налицо нечто более серьезное. Но я все еще не видел достаточных оснований для брани! Да, надо еще добавить, что на той же самой железнодорожной станции я видел несколько лет тому назад молодого человека, который со времени одного сильного переживания не мог как следует ходить. Я нашел у него тогда истерию, подверг его психическому лечению, и тогда оказалось, что если мой диагноз и не был ошибочен, то он не был и верен. Целый ряд симптомов у больного носил характер истерических, и по мере лечения они действительно быстро исчезали. Но за ними обнаружился остаток, не поддавшийся терапии и оказавшийся множественным склерозом [99]. Врачи, видевшие больного после меня, без труда заметили органическое поражение; я же вряд ли мог бы иначе действовать и судить, но у меня все-таки осталось впечатление тягостной ошибки: я обещал вылечить больного, и, конечно же, не смог сдержать этого обещания. Таким образом, ошибочное движение, которым я схватился за камертон вместо молотка, могло быть переведено следующим образом: «Идиот, осел ты этакий, возьми себя в руки на этот раз и не поставь опять диагноза истерии, если дело идет о неизлечимой болезни, как это уже случилось раз в той же местности с этим несчастным молодым человеком!» К счастью для этого маленького анализа (даже если и к несчастью для моего настроения), этот самый человек, страдавший тяжелым спастическим параличом [100], был у меня на приеме всего несколькими днями раньше, на следующий день после ребенка-идиота.