Паоло Мантегацца - Физиогномика и выражение чувств

Бритье головы считалось позором. Греки брили своих рабов, подобно тому как современные цивилизованные люди метили их раскаленным железом. Римляне обязывали к плешивости побежденных и доставили этот позор галлам, бретонцам, лигурийцам. У германцев неверной жене обрезали волосы, считая это величайшим наказанием за величайшее преступление.

Естественная лысина всегда считалась большим несчастьем. Цезарь постоянно стыдился своей безволосой головы, а Светоний описывает нам те средства, которыми пользовался величайший гений древнего мира, чтобы скрыть свою лысину от других [99].

Лысый Домициан однажды сурово наказал человека, надругавшегося над плешивым, а Агафокл, тиран Сицилии, покрыл голову миртовой короной, чтобы скрыть свою лысину.

В Библии волосы занимают не менее почетное место, чем у греков и у римлян. Иегова ниспосылает плешивость на ассирийского царя, как символ позора; Эсаул предсказывает ее моабитам, как страшное наказание, а Иезекииль призывает ее, как проклятие, на голову сирийцев. Наконец св. Елисей, преследуемый детьми, издевавшимися над его плешивой головой, теряет терпение и святость и бросает их на растерзание диким животным.

У греков и римлян голова детей считалась священной, ножницы не касались ее до того возраста, когда надетая тога и постриженные волосы превращали ангела невинности в человека, осужденного на труд и способного на преступление.

Ora puer, prima signans intonsa juventa.

И эта жертва невинности и красоты была посвящена богам. В Афинах Аполлон получал эту дань, а в Риме священное дерево, capillata. А в настоящее время сколько женщин можно встретить во всех странах всего мира, на груди которых блестит золотое святилище, где хранится клок волос. Разве любовь и религия не посвятили волосам длинной и благочестивой истории? Весталка, срезывая волосы, становилась жрицей, почти божественным существом; и современная монахиня с последним взмахом ножниц, лишающим ее лучшего украшения природы, чувствует, что последнее звено, связывавшее ее с миром, навсегда для нее разрушено. Кто не знает, что отнять у женщины волосы, значит притупить конец у одной из самых острых стрел амура? Находясь в присутствии монахини, я вспоминаю Теокрита, описывающего амуров, которые, оплакивая смерть Адониса, срезали себе волосы; вспоминаю Ахиллеса, который, стоя перед костром Патрокла, срезывает свою величавую гриву и бросает ее в пламя, пожирающее тело его друга.

Вспоминаю также про печаль целой нации. Вспоминаю Грецию, где все граждане, оплакивая своего поэта Алцея, побрили часть головы сзади. Даже солдаты Аттилы побрили себе головы после смерти своего короля и вождя, а Иеремия выражает самое горькое отчаяние возгласом: «Tonde capillum tuum et abjice»! (Постриги свои волосы и отбрось их прочь.)

Меняются обычаи, меняются языки, беспрерывное течение времени видоизменяет людей и вещи. Но еще теперь, спустя столько веков, возглас Иеремии сохранил свою справедливость, потому что вырывание волос служит выражением самых раздирающих страданий, какие может испытывать человеческая душа. Терзаемые какой-нибудь внутренней бурей, мы отрываем от себя единственную часть нашего тела, которая есть более чем платье, но не есть еще плоть наша. Вырывание волос немного менее самоубийства или почти самоубийство. Tonde capillum tuum et abjice!

Но может быть, воскликнете вы, какое нам дело до всей этой мифологии и этой экскурсии в область истории и поэзии? Где скромный практически-гигиенический подход?

Я хотел показать вам все значение волос, чтобы затем научить вас лучшему способу, как сохранять их красоту и полноту сколь возможно дольше и защитить вас от следующих двух несчастий: от седины и от лысины.

Guyon в своей книге «Miroir de beauté» (Зеркало красоты) выразился на старо-французском языке, что волосы, чтобы быть красивыми, должны обладать следующими свойствами:

«Sur le devant principalement, doivent estre crespeux et frisez, de mediocre longueur aux homraes, et aux fllles et femmes, longs, copieux, de couleur blonde comme l'or, ondés et reluisans» [100].

Сознаюсь, я не так требователен. Конечно, Аполлон, которому в деле красоты нельзя отказать в компетентности, отдавал предпочтение светловолосому Нарциссу; Цирцея обладала волосами цвета солнца, а Купидон – белокурыми. Но, вполне соглашаясь с Аполлоном, обожая Цирцею и Купидона, я не могу не согласиться и с Горацием, прославляющим черноволосую Lycas, и с Апулеем, восторгающимся в прекрасной Фетиде ее черными, как смоль, волосами; в особенности же мне нравится сравнение Соломона, восхищавшегося в своей красавице ее волосами, черными и светящимися, как крыло ворона.