Валерий Лейбин - Возмездие фаллоса. Психоаналитические истории

И хотя будущее человека в конечном счете всегда связано с его смертью, поскольку линия его жизни простирается от рождения к неминуемому уходу в небытие, тем не менее пока в творческом человеке наличествует жизнь, он стремится по-своему реализовать смысл своего существования. Профессор Лившиц принадлежал к числу тех немногих созидателей, чья жизнь при всех ее замысловатых перипетиях оставалась наполненной смыслом семейного и профессионального равновесия. Семья и работа не противостояли друг другу и не подменяли одна другую. Они были отмечены печатью творческого созидания. В процессе этого созидания обе сферы его жизнедеятельности не только не ущемлялись, а напротив, обогащались за счет обоюдного признания статуса самостоятельности, так или иначе связанного с домашним уютом, взаимопониманием, психической стабильностью, нравственной добропорядочностью. Будни профессора Лившица проходили своей чередой, когда профессиональная деятельность растворялась в лоне семейной жизни и супружеской гармонии, а взаимоотношения с женой, детьми и внуком плавно перетекали во взаимодействие с коллегами, пациентами, студентами и всеми теми, с кем ему приходилось общаться на своем жизненном пути.

Разумовский Вадим Сергеевич сидел на диване в гостиной у себя дома и смотрел по телевизору последние новости. Его внимание привлек репортаж об уникальной операции врачей по пересадке почки, позволившей сохранить жизнь маленькой девочки. Не успел он мысленно восхититься искусством спасших девочку врачей, как услышал недовольный голос жены:

– Ну сколько можно ждать тебя! – проскрипела она ворчливо, выходя из кухни в коридор. – Все остывает, и я не собираюсь разогревать ужин по сто раз. Тебе что, нужно особое приглашение? Так дворецких у нас нет.

Не дожидаясь мужа, она вновь вернулась на кухню и демонстративно загремела тарелками. Неохотно встав с дивана, Разумовский неторопливо пошел на кухню и, ничего не говоря жене, сел за стол. Она демонстративно громко хлопнула дверкой навесного шкафа и пробурчала:

– Вечно приходится тебя ждать. Не докричишься. Кстати, я уже не раз говорила тебе о том, что холодильник вот-вот выйдет из строя. Когда же наконец ты соизволишь купить новый? Или дожидаешься, что какой-то дядя преподнесет тебе новый холодильник на блюдечке с золотой каемкой? И как я с тобой живу! У других мужья как мужья. Их жены живут, как у бога за пазухой. Только одна я кручусь как белка в колесе. И за что мне такое наказание!

Жена Разумовского взяла с плиты сковородку и, соскребая с нее перемешанные с фаршем пригоревшие макароны, в сердцах так зло бросила их на тарелку мужа, что часть упала с тарелки на стол. Не возмущаясь ни тоном жены, ни тем, что произошло, Разумовский привычно подцепил вилкой упавшие на стол макароны и положил их себе на тарелку. Затем, не испытывая особого раздражения, он спокойно ответил ей:

– Ты же знаешь, что я по горло занят. Давай сделаем так. Через два дня у меня будет необходимая сумма. Ты сама походи по магазинам, выбери холодильник, который тебе понравится. И пусть сын как мужчина поможет тебе.

– От него, как и от тебя, не дождешься помощи. Вот где он шляется сейчас? А тебе хоть бы хны. Отец называется. Да от вас обоих как от козла молока!

Разумовский ничего не ответил жене, допил чай, вернулся в гостиную и лишь с грустью подумал: «Как все надоело! Одно и то же каждый день. Ну да ладно. Не впервой. Главное – сохранять спокойствие».

Приближаясь к 60-летнему возрасту, Разумовский не отличался жизнерадостностью и сердечностью. Его лицо, прорезанное ранними морщинами, редко светилось радостью. Чаще всего на нем отражалась вселенская скорбь, вызывавшая у окружающих его людей, особенно при первом знакомстве с ним, двойственные чувства. С одной стороны, при виде его мрачного и отрешенного от мира лица возникало желание выразить Разумовскому сочувствие и каким-то образом поддержать его. С другой стороны, та холодность, которой веяло от всей его фигуры, неопределенного цвета глаза и рассудочная сдержанность в его манерах и речи невольно удерживали многих людей от проявления сочувствия. Впрочем, Разумовский не нуждался ни в каком сочувствии ни от близких ему людей, включая собственную жену и взрослого сына, ни тем более от первых встречных, вовсе не знавших его, но полагающих, что такое лицо может быть только у человека, на долю которого выпало немало страданий. Казалось бы, отражающаяся на его лице мировая скорбь должна служить препятствием на пути привлечения в терапию пациентов. Кому захочется идти в анализ к человеку, который, судя по внешнему виду, напрочь лишен не только оптимизма, но даже элементарного обаяния, столь необходимого для терапевтической деятельности? Кого может привлечь мрачная фигура психоаналитика, который, надо полагать, не сумел решить свои собственные проблемы, коль скоро на его лице нет даже проблеска жизнерадостности?