Андрей Курпатов - Складка времени. Сущность и критерии

То есть в тот момент, когда человечество настолько озабочено экологическими проблемами, настоящая экологическая катастрофа происходит непосредственно в среде обитания наших сознаний – в мире интеллектуальной функции. Ричард Докинз, как я уже говорил, решительно вводит в обиход понятие «мема». Он делает это уже в своей знаменитой книге «Эгоистичный ген», где выдвигает оригинальную – геноцентрическую – эволюционную теорию, согласно которой в естественном отборе участвуют не особи как таковые, а их гены. Согласно Докинзу сами гены, «заинтересованные» в создании бесчисленного множества собственных копий, толкают эволюционную спираль вверх. В этой же книге он высказал и другое, не менее, впрочем, дискуссионное предположение о том, что наша культура развивается и воспроизводится по тому же самому принципу – за счет копирования «мемов» – единиц культурной информации, копируемых нами друг у друга посредством имитации, научения и т. п.

«Мне уже приходилось выступать в поддержку репликатора абсолютно негенетической природы, процветающего в среде, образуемой высокоразвитыми, обменивающимися информацией мозгами, – пишет Р. Докинз в „Расширенном фенотипе“. – Я дал ему название „мем“ (Dawkins, 1976). К сожалению, я […] не провел достаточно четкой границы между собственно мемом как репликатором, с одной стороны, и его „фенотипическими эффектами“ или „меме-тическими продуктами“ – с другой. Мем следует рассматривать как единицы информации, хранящейся в мозге. Он имеет определенное строение, воплощенное в том материальном носителе информации, который использует наш мозг, каким бы этот носитель не был. […] Это нужно, чтобы отделить мем от его фенотипических эффектов – влияний, которые он оказывает на окружающий мир.

Фенотипические эффекты мема могут иметь форму слов, музыки, изображений, фасонов одежды, мимики и жестикуляции, а также навыков вроде открывания синицами молочных бутылок или мытья пищи японскими макаками. Все это внешние, видимые (слышимые и т. д.) проявления мемов, находящихся в мозге. Эти проявления могут восприниматься органами чувств других особей и воздействовать на мозг получателя таким образом, что в нем записывается копия исходного мема (не обязательно точная). Новая копия мема теперь имеет возможность распространять свои фенотипические эффекты, создавая в других мозгах копии уже самой себя. […] Если фенотипический эффект мема – мелодия, то чем она привязчивее, тем выше вероятность ее распространения. Если это научная идея – то возможность ее распространения по мозгам ученых всего мира будет зависеть от ее совместимости с комплексом идей, уже укоренившихся. […] Важным фактором отбора, действующего на любой конкретный мем, будут другие мемы, которым уже посчастливилось стать преобладающими в мемофонде. Если в обществе доминируют марксистские или фашистские мемы, то успех репликации любого нового мема будет зависеть от его совместимости с имеющимся фоном» [118] Докинз Р. Расширенный фенотип: длинная рука гена/ Пер. с англ. А. Топко. – М.: Астрель: CORPUS, 2010. С. 192, 193, 196. .

При всей спорности этой теории она обладает и несомненной продуктивной силой: используя аналогию отношений между геном и фенотипом, с одной стороны, и мемом и «меметическими продуктами» – с другой, Ричард Докинз заставляет нас сделать несколько вполне очевидных выводов.

Во-первых, данный подход позволяет нам задуматься над тем, где именно располагается наш совокупный «мир интеллектуальной функции». Да, мы привычно думаем о существовании некой культуры вне нас, но вне нас, объективно говоря, существуют только «меметические продукты», т. е. продукты культуры – фильмы, телепрограммы, книги, живопись, разнообразные языки, а собственно культура (наш МИФ) существует исключительно на естественном «материальном носителе» – внутри конкретных голов (в каждой по чуть-чуть). Да, можно сказать, что вот, мол, существуют же «мертвые языки» – и ничего. Но и они существуют ровно до тех пор, пока есть мозги специалистов, занимающихся их изучением. Как только не станет таких мозгов, исчезнет и соответствующий мертвый язык – как мы и сейчас не можем прочесть критское «линейное письмо А» или не знаем, какая музыка звучала в античных театрах.

Но пример «мертвых языков», честно говоря, может быть и не самый удачный, ведь речь идет не просто о доступности какой-либо информации (может быть, и слава богу, что мы не знаем, о чем писали древние критяне на своих черепках), речь идет о понимании этой информации – о сложности «объектов», все еще сохраняющихся в мире интеллектуальной функции. Современный молодой человек и в самом деле не способен понять, чем была плоха жизнь в Советском Союзе, что такое фашизм, или ответить на вопрос, почему «Гамлет» или «Анна Каренина» считаются великими произведениями литературы (я уж не говорю о каких-то менее раскрученных литературных «брендах»). Его мозг не сохранил соответствующих опций, а значит, знание, которым он как бы владеет, в действительности оказывается фальсифицированным – он знает слова, но не бартовские знаки, он пользуется не понятиями, а фальсификатами. А это значит, что совсем скоро соответствующее знание в принципе будет вытеснено и останется только ждать очередной эпохи Возрождения, если случится что-то поистине драматическое, и сложное устройство мира интеллектуальной функции еще зачем-то человечеству понадобится.