Тесла Лейла Хугаева - Клиника доктора Бене Финкеля

Вот тогда я остался совсем один. Бывшие коллеги объявили меня сумасшедшим. Представляю, как они рады были услышать, что я в сумасшедшем доме. Теперь, вы говорите, звонят и сочувствуют? Но тогда, никто кроме двух моих близких друзей, никогда не спросили как у меня дела. А мне становилось все хуже и хуже. Я тогда размышлял над теорией происхождения человека Дарвина. Прочел несколько книг по антропологии, которые доказывали справедливость его учения. И уже считал себя Гераклом, который ради истины залез в самое пекло ада, и бесстрашно смотрит в глаза чудовищу, не боясь вытащить из его пасти истину. Я воображал себе, что еще немного, и я смогу отказаться от евангелия как от детских пережитков и встать на твердую почву науки и истины. И вдруг… Доктор Бене, вы слышали когда-нибудь о Библии Сатаны некоего Ла Вея? Это церковь последователей Дарвина, которая доказывает, что порок и грех – это счастье, доказанное наукой. Дарвином! Больше миллиона последователей в Америке! Они ведь как рассуждают: все так называемые пороки – суть естественные потребности, а эгоизм и борьба за выживание – священный долг и смысл жизни. Значит, сатана есть истина, а Христос напротив вводит людей в заблуждение и погибель как слабак бесхребетный. Это была новая мифология на почве самой современной науки.

Вот где я хохотал, доктор! Вот где я до слез нахохотался над своими поисками науки и истины! Стоило делать этот огромный крюк от мифологии Евангелия, чтобы опять прийти к мифологии, только противоположной, где бог и дьявол поменялись местами? Где Христос стал ничтожеством, а сатана – вершиной истины и счастья?

Неделю я жил словно во сне. Я дошел до книг Ницше. Ницше, который клянет Христа, и прославляет войну и подлость. Я прочитал о его безумии. И тогда я понял, что точно такое же безумие неминуемо ждет и меня. Я оказался прав, доктор. Не прошло и месяца, как меня накрыл психоз.

Сатана стал посещать меня по ночам. И теперь я не знаю, что думать, был ли это сатана, или это были приступы и галлюцинации, ведь потом начались настоящие галлюцинации. Я еще не настолько рехнулся, чтобы не уметь отделить реальность от галлюцинаций, хотя все мы священники конечно немного того.

«Хороший уровень самокритичности, – подумал доктор Бене, – здесь есть с чем работать».

– А потом? Что было потом?

– Раньше я еще мог ДУМАТЬ, доктор. Мои МЫСЛИ были все еще МОИМИ, под МОИМ КОНТРОЛЕМ, я мог их выбирать. Мог принимать одни, и отрицать другие. Все закружилось и завертелось, словно в адовом котле, и я потерял себя в страшном сумраке нечеловеческого страха, лика дьявола надвигающегося и пожирающего меня. Дальше вы все знаете. Меня потрясла эта потеря контроля над мыслями, когда я пришел в сознание. И эта потеря способности философии. Мысли перестали быть философией. Они стали словно минным полем, по которому надо ступать очень осторожно, чтобы не подорваться на новом психозе. Это было самым страшным следствием приступов. Вся моя жизнь была рефлексией о дьяволе и боге, а тут они перестали быть рефлексией, они стали реальными живыми фигурами, которые дрались за меня в моем сознании: хватали, возносили, убивали. И меня это удивило, потому что веры больше не было в моем сердце, откуда же в нем вдруг взялись живые фигуры сатаны и бога, сражавшиеся за меня помимо меня самого?

«И Ван Гог так говорил, – вспомнил Леви-Финкель книгу Ясперса, – откуда у меня бред с христианской мифологией с моим увлечением Золя и Гонкурами», этими материалистами.

Доктор Бене много думал над этими словами. Он и раньше отметил эту особенность психологии шизофрении: шизофреники живут философскими вопросами говорит Кемпинский, не умея объяснить этого феномена иначе. Здесь у доктора Бене был шанс проверить свою гипотезу о силовом поле психики: что если эта «жизнь философией», когда теряется способность рассуждать, а фигуры философии застывают как бы на противоположных полюсах электрического поля, и есть силовое поле психики? Что если это результат когнитивного дисбаланса, когда информация, усвоенная человеком о себе и о мире, приводит его к осознанию своего поражения? И тогда рушится вся абстрактная система, приобретая вид силового поля: с одной стороны угроза, с другой выживание?

Так рассуждал доктор Бене, сводя всю этиологию шизофрении к ложной информации абстрактного мышления, чрезмерно удалившегося от действительности в своих метафизических спекуляциях. «И тогда, – думал он, – законы психики возвращают его к реальности, указывая, что дальше возникает угроза жизни». Таковы были его первые, поверхностные приближения к теории психической энергии, и ее двух силовых полей, еще очень далекие от того открытия, которое ему предстояло сделать. Но уже очень важные, поскольку у него было теперь главное: верная дорога, работая на которой, он неизбежно найдет истину.