Марат Нуртдинов - Психосоматика для чайников

Все бы ничего, если бы анатомия была ознакомительной, но ведь на ней просто террор. А потом все эти мышцы благополучно забываются через полгода.

И таких предметов большинство.

В результате врачи следуют алгоритмам лечения, которые прописывают каждый их шаг.

Конечно, предвижу возгласы номенклатуры от здравоохранения: «А как же персонализированная медицина!»

В этом-то и проблема. Вначале врача беспощадно заставляют следовать строго определенным законам, а потом чиновники думают, что человек может измениться по мановению их волшебной палочки.

В медвузе преподают 3 химии: общую, биоорганическую и биологическую. Как они могут пригодиться хирургу?

Не буду утверждать за всех, мне они никак не пригодились, хотя по двум из них у меня «5».

Дорогой читатель! Надеюсь, мне будут прощены многочисленные орфографические, грамматические и стилистические ошибки, излишняя эмоциональность и прямолинейность в обличении существующего порядка вещей. На самом деле, не все так плохо в отечественной медицине, есть настоящие праведники и труженики, которым и посвящена эта книга, а также тем, кто терпел мои ошибки в лечении, стойко переносил категоричные высказывания и советы.

Больничная симфония, или в чем разница между врачом и психоаналитиком

Больничная симфония состоит из огромного количества инструментов.

Днем это вагнеровские мотивы, тяжелая поступь скрипящих колесниц каталок, которую регулярно перекрывает звон тарелок с кухни. Литавры хлопающих дверей заглушают шум приезжающего больничного лифта, в который вклинивается сердитый крик лифтера, прерываемый арией раздатчиц: «Обед!»

Многоголосье хора медсестер к вечеру позволяет проявиться шуму сирен подъезжающих скорых, иногда перекрываемых клаксонами нетерпеливых родственников у пропускного пункта, приехавших забрать своих выздоровевших больных. Что это? «Полет шмеля!»

Но Вагнер мне не по вкусу; самый утонченный мотив звучит ночью, когда цокот туфель медсестры отдается в наковальне слухового аппарата в ответ на стон переведенного из реанимации тяжелобольного. «Октябрь» великого Чайковского, это мелодия больничной ночи.

Самая амбивалентная история – середина ночи, когда вдруг слышен шум шин подкрадывающейся неотложки, после которой музыка больницы оживает, хлопают двери приемного покоя, затем резкий, но ожидаемый звон телефона, и усталый голос медсестры приемного покоя вызывает тебя из сказочной дремы тревожного сна на бесконечный бой между жизнью и смертью.

Резким выстрелом звучит скрип двери грузового лифта, и лифтер с сочувствием вопрошает, как Харон:

– Приемный покой?

И ты спускаешься под гудение софитов в преисподнюю.

Несколько звонков, и приемник оживает, лаборантка гремит ксилофоном пробирок и стекляшками свирели. ЭКГ – лаборантка вступает виолончелью завывания аппарата, трубно гудит баритоном рентгенология, просвечивая лучами стонущего пациента.

И вот бас старшего хирурга включает половецкие танцы:

– Развертываем операционную!

И вдруг вступает выверенный «Турецкий марш» Моцарта, в котором все продумано, все просчитано и слаженно. Лязг хирургических инструментов, которыми дирижирует операционная сестра, завывание отсосов и умные вздохи дыхательных контуров камерного оркестра анестезиологии.

Потом снова гробовая тишина.

А ты сидишь на первом этаже, среди обрушившейся тишины пробуждающегося утра, в котором вдруг становятся слышны крики птиц, недовольных скачкой белок среди начинающих желтеть лиственниц, что растут во дворе больницы.

Разумеется, никакой шрифт, ни стиль писанины не могут отразить всего бурлеска больничной жизни, всего перформанса, состоящего из запахов жареного минтая, доносящегося из столовой, и удушливой вони распадающейся опухоли прямой кишки, когда эшерихия коли начинает свою сумрачную дискотеку в темных лабиринтах микробиоценоза чрева.

А как можно описать первобытный ужас 17-летней девочки, впервые попавшей в операционную в качестве санитарки, когда ее голубые глазенки, блестящие над туго затянутой маской, вдруг темнеют от поминального грома падающей в таз ампутированной, черной от гангрены ноги, отрезанной под самый пах?

Какой Брейгель, какой Босх в состоянии написать ужас смерти и хорор трупов?

Больничная симфония – это реквием и опера человеческому мужеству и трусости, героизму и предательству, честности и пустому морализаторству.