Андрей Курпатов - Пространство мышления. Соображения

Думаю, что этот ход с нашей условной «четвертой поправкой», дающийся всякому человеку с огромным трудом (и не все, я полагаю, способны совершить его), является, по существу, революционным для нашего мышления, делая его по-настоящему разумным и сложным. Знать, понимать, что всё так и не так одновременно, – это чрезвычайно сложный интеллектуальный навык, требующий специфической перестройки нашего внутреннего психического пространства.

Возможно, именно эта перестройка и приводит окончательно к тому, что плоскость нашего мышления получает свое дополнительное измерение, о котором шла речь выше, а само наше личностное «я», которое изначально было лишь способом осуществления простой косвенной рекурсии, превращается в личностное «я», обладающее собственным временем и способное на подлинную самореферентацию.

Допустим, что развитие нашего мышления в онтогенезе благополучно прошло все необходимые фазы, и мы достигли способности думать о реальности так:

• во-первых, реальность нам принципиально недоступна, а все, с чем мы имеем дело, – это лишь наши представления о реальности, созданные нашим же психическим аппаратом по результатам его взаимодействия с реальностью;

• во-вторых, наши представления о реальности – не просто «образы реальности» (именно так, судя по всему, она представлена в мозгах других животных), а представления, опосредованные миром интеллектуальной функции, который мы интроецировали в процессе социальной коммуникации, сформировав на его основе сначала «плоскость мышления», а затем и «пространство мышления»; так что теперь всегда между нами и реальностью, с которой мы имеем дело (хоть внешней, хоть внутренней – интроспективной), стоит этот буфер, преображающий сигналы («факты») реальности в некие «пропозиции» нашего индивидуального мира интеллектуальной функции;

• в-третьих, всякое наше «познание» стремится вовсе не к абстрактной истине, а к созданию определенности – некоего «понимания»; то есть всё, с чем мы имеем дело в результате нашего познания, – это имена и нарративы (истории, которые мы создаем для того, чтобы собрать «факты/пропозиции» воедино и, образно говоря, примерить их на себя); причем «имена» определяют для нас контексты и вовлекают в ту или иную языковую игру, а «нарративы» задают структурные отношения элементов нашего пространства мышления, производя таким образом эффект наподобие «дополненной реальности», когда человек одновременно видит и то, что действительно находится перед ним, и то изображение, которое выводится на его очки и накладывается на действительное [68];

• в-четвертых, другие люди, существующие в реальности, даны нам так же, как и любые другие «факты» реальности в качестве интеллектуальных объектов нашего внутреннего психического пространства; и в реальном взаимодействии мы на самом деле контактируем не с ними – не с реальными людьми, а с теми интеллектуальными объектами, которые существуют в нас (условно говоря, с представлениями друг друга друг о друге, находящимися в головах каждого из нас); однако данные интеллектуальные объекты могут стать для нас собственно «специальными объектами» – то есть интеллектуальными объектами, обладающими неким специфическим свойством (в отличие от других интеллектуальных объектов нашего внутреннего психического пространства), а именно – способностью действовать по своим (самих этих объектов) внутренним мотивам вопреки тому, что мы сами, со своей стороны, считаем «возможным», «необходимым», «правильным», «разумным», «естественным»; в них – в этих «специальных объектах» – есть своего рода зона неопределенности, некая непредсказуемость, нечто, что мы могли бы обозначить условной неизвестной, «х», резервирующей эту неопределенность и способной повлиять на конечный результат наших просчетов при оценке «ситуации»;

• наконец, в-пятых, как бы ни было хорошо развито наше мышление, мы принципиально не можем переживать всё это так, как мы можем это понимать (реконструировать), – нам никуда не уйти от тех ограничений, которые заданы нашим мозгом, а он, как говорил И. П. Павлов, постоянно «стремится к динамической стереотипии», что значит буквально следующее: я могу допускать сколь угодную значительную неопределенность, но мне все равно надо будет свести ее в конечном итоге к некой схеме (истории, нарративу, модели, реконструкции), и эта схема, как только она становится моим ощущением (переживанием), переходит в разряд представлений, которые, по существу своему, всегда ошибочны (в том смысле, что я начинаю переживать нечто как реальность, хотя она принципиально мне недоступна).