Наталия Порывай - Я исповедуюсь за тебя, мама. Пограничное расстройство личности в истории и лицах

И вот сейчас, когда прошло немало лет моей жизни без нее, она снова пытается пошатнуть мое здоровье. Я не могла этого допустить, поэтому собралась силами, умылась и пошла на запланированную прогулку, понимая даже, что она будет испорчена мыслями о прошлом. Как бы мне сейчас хотелось сесть в любимый трамвайчик третьего маршрута и проехать длинный маршрут от Кольцевой до старого Киева, но я боялась возвращаться в те детские места, да и добираться туда из загорода было сложно.

Я надела свою бессмертную бейсболку, которая до сих пор оставалась в моем гардеробе, хоть и не носилась, вышла из дома, вдохнула глубоко теплый воздух и пошла без определенного маршрута. Хотелось просто исчезнуть ото всех, и больше всего я боялась встретить кого-то по дороге, ведь в поселке принято здороваться со всеми, а я сейчас не готова была с кем-то контактировать.

Ноги, казалось бы, шли сами по себе, не управляемые мозгом, потому что он был занят совсем другими вопросами. Я продолжала проклинать мать за все свое детство и юность и даже за нынешнее время, в котором она зачем-то появилась. И все эти проклятия свелись к одному вопросу: Почему?

«Почему она так со мной поступала? Почему? Почему?» – думала я снова и снова, не находя ответа. – «Почему она не может просто сдохнуть и оставить меня в покое?».

Слезы просачивались из-под бейсболки, натянутой на глаза, но я никак не могла остановить их. Мысли нескончаемым потоком били в мозг, вызывая более сильный прилив слез.

Я уже к этому времени не шла, а хромала в районе соседнего поселка. Хромала, потому что от нервов разболелось колено, которое давно не беспокоило. Но такие сильные эмоции к матери всегда подрывали мое здоровье.

Хотелось сесть, передохнуть, чтобы снизить боль в ноге, но сидеть на тропинке я боялась из-за возможности насобирать клещей, ползающих в траве, а сам поселок был закрытого типа с большим каменным забором, за который пропускали по пропускам. Единственным местом, что не было спрятано за забором, была маленькая церквушка, стоявшая впритык к поселку, но имевшая выход за него. Видимо, в такие заведения пускали не только элиту, жившую рядом.

Честно говоря, я совсем не понимала, что такое церковь, можно ли возле нее посидеть на лавочке и как вести себя с теми, кого я даже не знала, как назвать? Святой отец? Батюшка? А может, еще как-то?

Я стояла перед церковью, смотрела на ее бело-голубые стены. Дверь была приоткрыта и маняще звала внутрь. Чуть заглянув из далека в приоткрытую дверь, я увидела возле порога большую коробку, в которой по-видимому были юбки для тех прихожанок, что пришли в штанах. Я как-то видела такое на экскурсии в Киево-Печерской лавре. Но сама я не одевала и не заходила внутрь никогда, поэтому, как там внутри, совсем не знала.

И почему именно сейчас мне захотелось это узнать?

Я не верила в Бога, даже заявляла всегда, что если он и существует, то является самым жестоким существом в мире, раз позволяет, детям так страдать. Взрослые, понятно, могут страдать за свои грешки, а дети за что? Да, можно долго рассуждать, что дети сами выбирают, у кого родиться, чтобы искупить свои грехи из прошлой жизни, но по мне так это бред! Какие грехи мы можем искупить, родившись у жестоких родителей и став такими же из-за генетики и воспитания?

И вот я полная атеизма желала войти в церковь и очиститься от той невыносимой грязи, что несла в себе все эти годы. Это была не моя грязь, но сколько я не пыталась отмыться, жизнь снова и снова бросала меня в это болото. Быть может, в этой обители я найду то, что поможет мне найти ответ и решение? Может быть, пришло время спасти заплутавшую душу?

Но я меньше всего думала о спасении своей заплутавшей души. Я думала о черной душе той женщины, которая породила во мне эту грязь. Той женщины, которую я так ненавидела. Той женщины, которая меня родила. И именно сейчас я готова была избавиться от всепоглощающей ненависти, чтобы вдохнуть запах неизведанной свободы. Чтобы вдохнуть запах жизни. Настоящей жизни. Я поняла, что злость и ненависть убивают только меня и никак не наказывают мою мать. Эти чувства меня разрушают, делают больной, но самое ужасное, такой же жестокой, как та, которую я за жестокость ненавижу.

Но готова ли я была пройти муки принятия и прощения? Ведь прощать после стольких лет обиды мучительно больно. Ведь я всю жизнь жаждала возмездия и бесполезной справедливости, и отрицала любую возможность принятия действительности – я не смогу изменить детство, я не смогу изменить или выбрать другую мать. Я должна была научиться жить с тем, что имею. И научиться не в отрицании, а принятии. Не создавая себе новых родителей, а приняв истинных, пусть и не идеальных.