Наталия Порывай - Я исповедуюсь за тебя, мама. Пограничное расстройство личности в истории и лицах

Шаман, это было прозвище моего ни то отчима, ни то просто маминого ухажера, который по совместительству являлся отцом моего старшего брата. Имени я его до сих пор не знаю, так как в нашей семье все назывались кличками.

– Я? Что ты несешь?! – разозлилась мама. Она отказывалась признавать то, что все эти годы знала, что со мной делал этот выродок, приходящий к нам в гости, а иногда остававшийся и на ночь.

– Ты была дома, когда он закрывался со мной в комнате.

– Не правда!

– Как думаешь, зачем взрослый дядя закрывался с твоей 4-5-6 летней дочкой?

– Не было такого, что ты выдумываешь!

Она напрочь отрицала очевидное. А я хорошо помнила, как дядя раздевал меня, в особенности снимал трусики и клал к себе в постель. Да, я напрочь забыла, что он там со мной делал, но это и понятно. Детская психика просто вытеснила эти ужасные вещи из сознания, чтобы как-то это пережить.

Мама злилась. Злилась именно потому, что знала, я говорю правду. Ту правду, которую она столько лет пыталась забыть, чтобы не испытывать такого невыносимого чувства, как вина. И когда чувство прорывалось, вперед вырывалась агрессия, как защитная реакция. Только бы не признавать правду.

– Ты пытаешься уйти от ответственности так же, как тогда в детстве, когда я тебе об этом рассказала.

– Ничего ты мне не рассказывала!

– Рассказывала! И что ты сделала? Ты посмеялась надо мной, а потом еще всем рассказала. Я помню, как Босс надо мной смеялся. Вы все надо мной смеялись.

И я помнила до сих пор! Босс, тот самый сын Шамана, долго издевался надо мной, как будто это не его отец со мной развлекался, а я этого хотела. Именно так им воспринялась информация, которой я поделилась с мамой, желая получить защиту.

– И ты не пресекла этого ублюдка! Он как ходил к нам, так и продолжил!

– Я с ним говорила, – уже виновато ответила мать на мои нападки. – Пригрозила ему, что если он еще раз к тебе сунется, то…

– Но мне ты ничего не сказала. А я ведь нуждалась в твоей защите.

– А что я могла сказать, ты была еще ребенком?

– Объяснить, что такое происходило и сказать, что я не была в этом виноватой.

– Я не знала, как тебе об этом рассказать. Ты была слишком маленькой и не поняла бы.

– А ты бы попробовала!

– Ну, не попробовала, что теперь?

– А зачем ты рассказала об этом другим?

– Чтобы все следили, чтобы такое не повторилось. И ведь не повторялось!

Я об этом никогда не задумывалась, слишком болезненно воспринимала эту историю, но, действительно, приставания отчима тогда закончились. Вот только моя психика уже была надломлена, и об этом никто не подумал. Никто не отвел меня к детскому психологу, потому что таковых раньше особо и не было. Никто не поговорил со мной, не сказал, что я под защитой, потому что предпочитали реагировать действием и молчанием. Никто не остановил дальнейших насмешек, потому что я не была ребенком в авторитете, в отличие от нападавших. Никто не защитил меня от других извращенцев, о которых я теперь боялась рассказывать, помня о непонимании и насмешках.

– А помнишь, как ты снимала с меня трусы во время купания, а я закатывала истерику, не давая это сделать?

– Ой, ты орала на весь дом, – так же, как тогда, усмехнулась мама.

– И тебе и в голову не могло прийти, что это у меня от отчима, действие которого отложилось в голове.

– Я-то откуда могла знать! – мама переменилась в лице, вернувшись в свою привычную агрессию. Она вообще была мастером по смене настроений, то смеялась, закрываясь от проблемы, то приходила в ярость, отбиваясь от ответственности.

– Ты могла хотя бы не издеваться так надо мной!

– Да кто над тобой издевался? Ты и так мылась постоянно в трусах!

И, правда, после моих громких истерик мыть меня стали в трусах, меняя их при вытирании, когда я была в полотенце. Но был еще один унизительный момент, который отложился в моей памяти:

– Тебе мало было того, что я не позволяла себя раздеть, так ты еще соседку позвала посмотреть на меня голую!

– Что ты несешь?

– А когда ты показывала мое родимое пятно.

– Так это я только родинку твою показывала.

– Но я не хотела ни раздеваться, ни тем более, чтобы на меня смотрели чужие люди.

Я смотрела на нее и не видела понимания. Такое ощущение, что она напрочь утратила чувства, и произошло это очень давно, еще до моего рождения. Иначе невозможно было объяснить ее поведение и отношение к содеянному. Создавалось впечатление, что она не видела своих поступков и не понимала тех последствий, что они принесли. И ведь не понимала.