Александр Ливанов - Мой конь розовый

И как будто ярясь – посмели забыть ее! –

Затрясет; посыпятся души из шкур…

Кстати, вот убедительный пример, что нужны поэты – разные, и поэзия разная! Кроме бездарной и газетно-пустозвонной… Вроде поэты антиподы (иные только и сталкивали их лбами, будто один – исключает – нет, убивает другого!), а ведь даже в этой «личной» теме – как дополняют друг друга! Так сказать, весь диапазон темы – и жизненности ее – охвачен… Ничего не решено – но все показано, все заострено, на всем поставлены точки над и! Поэзия знает свое дело, хорошо его делает, когда ей не суфлируют руководящие чиновники, не толкают под локоток редакторы-клерки, суть перестраховщики, как те, так и другие. Каждая жизнь, вся, по сути – «половое воспитание». Как же до жизни, дать человеку в сознание опыт всей жизни! Разве каждая великая жизнь – от Пушкина до Толстого – их творчество – не есть помимо всего прочего и урок полового воспитания всему человечеству? Пусть у Пушкина больше лиризма, непосредственного переживания, «и жизнь, и слезы, и любовь» – у Толстого больше анализа, морализаторства, бунта и боренья, ведь и там, и здесь: «про это»! Ведь не плановая галочка для директрисы – классика – это воспитание духовного человека! Задача архисложная! Сама по себе – сверхзадача! С одной стороны, «физиология» и «тело», с другой «поэзия» и «духовность» – как это «соединить» в гармонию? Кому из мудрецов это удавалось? Хоть руби себе пальцы, как отец Сергий! А тут – школьник. Табу – не годится, запугивание – тем более, значит, беседы? Не срывай, мол, зеленый плод до времени? Значит – художественная литература… И вот Пришвин пишет: «Мы ничему не научаемся из книг, и когда дело касается самих себя, поступаем как первобытные люди… Вернулся, читая о Гёте, к своей первой любви, к тому особенному чувству, в котором как бы предусмотрен отказ («я не согласна») и все чувство направлено к тому, чтобы пострадать («я согласна» – значит, конец любви). Это любовь поэтического эгоиста, бессознательно отнимающего у возлюбленной душу… А вот тут-то и есть «язычество», то есть жертвой в конце концов является она, но не он…»

Пришвина не легко читать, он самоуглубленный эссеист, для него главное уловить и зафиксировать глубину мысли, а не «закруглить» ее, подменить ее общим контуром, чем-то уже неживым… Бескровная мысль ему не нужна! И что же? Тут и Гёте от него «попадает». В самом деле, что-то не помню, чтоб западная литература изображала женщину именно как духовную личность! Да у нее самой и своего света нет – она в свете мужской страсти!.. Изначальное здесь неравенство, художественная дискриминация! Может, одна из причин величья и всемирности русской литературы – не просто социальная эмансипация женщины вообще, а пафос равенства мужчины и женщины во всем человечески-духовном! Это тоже пушкинское гуманное начало в нашей литературе. Почему-то о нем мы не говорим. Поэзия, мол, воспевание любви и женщины – «вообще». Тут даже можно проследить творческое поведение каждого классика. Разное оно…

Пушкинское начало духовной женщины – обошел Гоголь, но продолжил Достоевский, олитературил Тургенев, натурализовал Толстой, вышутил Чехов, но снова подняли Блок, Бунин, Есенин… Пришвин же слишком личен в теме. Но и он не хочет «любви без предрассудков»! Он отдает должное изначальной – природной – духовности женщины в любви. Лучше уж – «не согласна» – чем бездуховность, чем «язычество» любви-удовлетворения, без чувства ее духовной личности, равноправной половиной в творении жизни! Что и говорить – он русский писатель.

«Страсть не обманывает, страсть – это сама правда, обман выходит из подмены страсти физической ее эквивалентом духовным, отчего любовь распадается на животную (презренную) и человеческую (возвышенную), между тем как истинная любовь как борьба за личность одна.»

Речь все о том же – о трудности для мужчины достичь единства между «страстью» и «поэзией», достичь гармонии – что у большинства женщин есть изначально, от природы! – в «физическом» и «духовном». Лично у Пришвина все еще более усложняется – творческим! Послушайте: «Подлость тут скрывается в том, что недоступность была потребностью моего духа, быть может, просто даже условие обнаружения дремлющего во мне таланта». Видите – каким эпитетом наделяет писатель это неединство души, эту жажду единства и все заминки здесь: «подлость»! В предельной искренности с собой он берет на себя смелость «судить» и Толстого! Его «застылость» на бездуховном взгляде на женщину, на любовь, в его морализаторстве по этому поводу…