Галина Мурсалиева - Междуцарствие в головах

Приглашать их – в шоу?

Вы вообще видели это шоу? Оно так и называется – «Стресс»? Странно все-таки смотрится здесь ведущий, правда? Как переодетый волк: «Ребятушки, козлятушки…». Там, где-то за пределами студии, проходит ось зла, а здесь, из студии, защитник, доброумышленник Александр Гордон напрямую в эту ось пробивается: «Мэр города такого-то! Поставьте женщинам телефон, они делают доброе дело…» Он знает точно, кто виноват и что делать. Он хороший. В сказках и в комедиях обычно, когда герой вот настолько подчеркнуто хороший, так непременно у него ус отклеится, парик слетит или маска отдерется… Я сейчас даже не говорю про ту передачу, где были дети из Беслана, я просто даже не возьмусь про нее говорить… Я про следующий сюжет: в студии – женщины-правозащитницы из Сочинского района. Они буквально спасли 15-летнего Витю, беглеца из северного городка. Мальчик просил милостыню и теперь вот, уже в телестудии, объясняет, что милостыню просить его заставил «этот черный таджик». Правозащитницы в рассказе своем о «хозяине» мальчика говорят не иначе, как «этот товарищ». Подразумевается – мошенник, бандит, гад; и это нормально, потому что так оно, наверное, в действительности и есть. Ведущий обобщает:

– А как этот узбек-таджик-оглы вообще там оказался?

И это он не потому так говорит, что «привет милиции, я свой». Что все словесные портреты злодеев рисуем вместе. Нет, здесь как раз все вовсе без пафоса. Слишком сама роль пафосна, невозможно же все время держаться в рамках роли цивилизованного, гуманистического кого-то, «ну ребятушки, ну козлятушки…», сколько же можно? Невозможна искусственная гармония. А гармонии хочется

– Ты работу-то там у себя пробовал найти? – с интонацией прямо-таки отеческой спрашивает ведущий у Вити.

А Витя работает. Крошки кирпичные крошит, можете себе представить, крошки заработка. Мать больна, дома все детишки младшие. Отец бросил. Вите, напомню, 15. Он и в Сочи-то подался от безнадеги, безысходности. А ведущий теперь про планы спрашивает. Самое время спросить. Хочет Витя в техникум, выучиться бы ему на сварщика.

– Сделаешь? – спрашивает ведущий.

Перевод происходящего диалога: «Что, парень, плохо тебе?» – «Да, очень, невыносимо, я не знаю, как вытащить семью, я пробовал, и вот что вышло, не знаю, что делать, как…» – «Обещаешь быть хорошим?»

– Сделаю, – через паузу отвечает мальчик.

Все. С Витей разобрались. Аплодисменты.

Уходим? Вы куда попали? Я в вечерние новости на первом канале. Здесь гость из института социологии Михаил Горшков, и он все объясняет – у нас, оказывается, 36 процентов населения вообще не хотят быть богатыми. Вот в чем все дело. Иные мы все-таки люди, иные у нас ценности. Неуклонно растет количество населения, довольного своими доходами. Крепнет и увеличивается средний класс. Бедных на всю страну всего семь процентов. И это – дно, в основном, опустившиеся люди – так говорит господин Горшков. Ими, конечно же, надо заниматься.

Пропускная способность сознания заядлого телезрителя (моего, сейчас, к примеру) равна возможностям центральных магистралей Москвы в вечер пятницы. Это внимание водителя в мертвой пробке: поначалу он идет на любой маневр даже ради каких-то миллиметров, но уходит влево – а правая полоса вроде как слегка двинулась, вправо – встала правая. Там реклама, здесь новости, здесь те же новости. Бесполезность, безрезультатность каких-то действий рождает ощущение полного аута, беспомощности. В таком состоянии – рассеянном, свободно плавающем – внимание может быть захвачено чем угодно. Вы застреваете, к примеру на Горшкове, слушаете и думаете: все давно уже у всех наладилось, все процветают, только вот я один такой лох. Или рационализируете: «Ну… вряд ли средний класс растет, здесь, наверное, путаница в терминах. Вот, к примеру, знакомый из провинции получает копейки, крутясь на двух работах, а говорит, что по меркам своего города живет средне. Он и зачисляет себя в средний класс». То есть вот что происходит на самом деле – людям показывают уже почти советскую реальность, а люди внутри этой реальности пытаются как-то жить, они в нее верят, обосновывают ее. То есть не советский зритель живет в почти уже советской телереальности. А он, то есть мы с вами, точно не советский – телезритель советский жить в телереальности не мог просто по определению – он в нее категорически не верил. Ну не было в его жизни киселевского НТВ, не носились по его экрану кони с «Вестями». А в нашей было, и мы поверили, мы привыкли очень быстро, как к пульту – к хорошему всегда привыкаешь быстро, – к телевизору, который все нам расскажет, все покажет и даст комментарии всех сторон. И конечно же, мы заметили тихие подмены. Передачи убирались не потому даже, что они были оппозиционны, а потому, что были живые, непредсказуемые – торчащие гвозди всегда забивают. Когда журналистские гвозди забиваются – все остается без контекста, даже добро. Добро без контекста – чужое добро, какая-то наличность, – оно не духовно. Жесты ветра повторяют не только флюгеры, но и цветы.