Олег Кармадонов - Мир, наполненный смыслом - символическое моделирование реальности. Символ в психологии и психотерапии

Во-вторых, символизация обязана в определенной части идее К. Маркса, согласно которой «господствующие мысли суть не что иное, как идеальное выражение господствующих материальных отношений; в силу этого мысли тех, у кого нет средств для духовного производства, оказываются в общем подчиненными господствующему классу, придающему своим мыслям форму всеобщности, изображающему их как единственно разумные и общезначимые» [Маркс, 39—40].

Наконец, на мое понятие символизации оказал известное воздействие Э. Фромм, рассматривавший отчуждение как состояние неудовлетворенности пяти базовых человеческих потребностей, к которым он относил: 1) установление социальных отношений с другими; 2) потребность в творческой активности; 3) потребность в крепких социальных корнях; 4) необходимость собственной идентичности; и 5) потребность в ориентации. В сущности, неудовлетворение всех этих потребностей является следствием символизации – мир значимых форм, как правило, не отчуждает человека фрагментарно, отчуждение имеет место во всех важных сферах человеческого существования. Другими словами, если окружающее «теряет смысл», то неясными и «неубедительными» становятся и социальные связи, и социальные корни, и собственная идентичность, усугубляется же положение видимой ограниченностью творческой активности как способности человека изменять свои социальные обстоятельства. Наиболее же важной в связи с понятием символизации выступает, на наш взгляд, пятая потребность – в ориентации. «То, что человек обладает разумом и фантазией, – пишет Фромм, – ведет не только к тому, что он должен иметь чувство собственной идентичности, но также и к необходимости ориентироваться в мире интеллектуально. Он, таким образом, испытывает потребность анализировать, прежде всего – мир, в котором он живет, для того, чтобы сделать его осмысленным и поместить в некий контекст» [Фромм: 159—160].

Поясним еще раз, что символизация, в отличие от собственно «отчуждения», есть процесс когнитивно-психологического опосредования, основными средствами, причинами, и результатами которого выступают символы, и символические системы. В этом смысле символизация имеет некоторое сходство с «когнитивным диссонансом» Леона Фестингера, который определял данный феномен как состояние, при котором «два когнитивных элемента не совмещаются друг с другом. Они могут быть несовместимы, или противоречивы по причине культурных или групповых норм… Диссонанс может возникнуть из того, что индивид узнал, или чего он начал ждать, из того, что рассматривается им приемлемым, или обычным, наконец, из его мотиваций и последствий, которые он воспринимает как желательные» [Festinger: 13]. Напомним, что под «когнитивными элементами» Фестингер понимал «вещи, которые индивид знает о себе, своем поведении, и своем окружении – мире, в котором он живет» [Festinger: 9]. Этот набор «знаний», в самом общем виде, подобен тому, что мы называем символическими комплексами, системами, или кодами. Еще одно сходство между нашим подходом и концепцией Фестингера обнаруживается при рассмотрении последствий диссонанса и символизации. Американский психолог говорит о том, что когнитивный диссонанс, подобно чувству голода, требует своего уменьшения, сведения на нет. В качестве основных механизмов редукции диссонанса Фестингер определяет три: 1) изменение поведенческого когнитивного элемента, 2) изменение когнитивного элемента окружающей среды, и 3) добавление новых когнитивных элементов [Festinger: 18—24]. В принципе, все эти действия являются ничем иным, как переопределением смыслового содержания, соответствующего нашему пониманию символизирования, как результата символизации. Вместе с тем, когнитивный диссонанс, по Фестингеру, возможен, прежде всего, как ежедневное явление, возникающее в результате любых «проблематичных» ситуаций, с которыми сталкивается человек в быту, кроме того, диссонанс отличается высокой степенью отрефлектированности со стороны переживающих его субъектов, и относится, в большей степени, к оперативному повседневному знанию. Символизация также возможна на уровне личности, и может иметь место в ситуациях повседневности, однако предполагает, вместе с тем, гораздо более общее состояние неудовлетворения, нежели то, что производят «несовпадающие два элемента». Прежде всего, «не совпадают» при символизации не отдельные элементы, а целые комплексы, или когнитивные карты индивида или общности, и если диссонанс, возникнув однажды, достаточно оперативно преодолевается, символизация длится гораздо более значительное время. Последнее обусловлено как глубиной, всегда предполагаемой конфликтом смысловых миров, так и малой отрефлектированностью символизации, существующей, в основном, на бессознательном уровне, то есть на уровне смутных чувств, или эйдетических, неосознанных и неконституированных поэтому в языке, символов. Именно в этом смысле символизация представляет собой когнитивно-психологическую травму, отреагирование и терапия которой (символизирование) осуществляется как на индивидуальном, так и на социальном (семья, группа, община, нация, и т.д.) уровне. Можно сказать, таким образом, что когнитивный диссонанс является феноменом преимущественно онтологического, а символизация – экзистенциального порядка и значения.