Сергей Попов - Алюксер, или Блудная страсть у актеров и разведчиков. Книга-талисман

Вот сейчас избиратели начнут упрекать меня в том, что, став депутатом, я непременно буду воровать. Я мысленно составил ответный монолог: «Отнюдь! Отнюдь! – замашу руками. Я сделаю свою деятельность прозрачной, как пеньюар моей Гульсары». Это должно произвести впечатление, но вряд ли обеспечит победу. Меня будут попрекать дешевейшими обедами в Госдуме для депутатов. И тут же сочинил клятву, которую произнесу, положив руку на пенопластовое корытце с лапшой «Доширак»: «Клянусь брать с собой на обед одного представителя трудящихся масс нашего избирательного округа, причем, каждый день разного и делить с ним свой суп пополам, кормя с ложечки.». Я мысленно готовился к жесткой схватке, в которой предстояло отстоять свое право войти во власть, – в высшую власть. Я знал, что люди даже гибли за это право.

Когда я увидел тех, кто в зале, понял: схватка предстоит нешуточная: мои враги постарались на славу – в первом ряду сидел тот самый ветеран войны, со сноса ракушки которого я начал свою трудовую деятельность, в третьем ряду сидела та самая женщина, препровождением которой в «обезьянник» я эту деятельность продолжил. Это мои главные оппоненты, и сейчас они бросятся в бой. Ну, что же, я встречу их с открытым забралом. И впрямь после того, как старейший работник управы, который с озорством чесал свой зад до порки и бережно гладил после нее, представил меня избирателям, первым взял слово тот самый ветеран войны, который еще в понедельник, зацепившись за «ракушку», поднятую по моей команде краном, болтался на ветру, как носовой платок, и я весь внутренне ощетинился. «Внучок! – подозрительно ласково обратился ко мне ветеран. – Я хочу задать тебе только один вопрос. Ты хорошо подумал, когда принял решение стать депутатом?» Я не ответил, я буквально выстрелил в старичка как стреляет бутылка нагретого шампанского, когда отпустят пробку. «Еще будучи ребенком я мечтал служить своему народу! Еще будучи ребенком, я мечтал быть его слугой. И никто не в силах помешать мне осуществить мечты!» После произнесения этой тирады я ждал, что старичок швырнет в меня свою палку или, достав изо рта протез, использует его вместо кастета. Но к моему удивлению дед разразился рыданиями. «Господи, какой тяжкий выбор, какой тяжкий выбор», – без устали причитал он. «Скажи, внучок, – вновь обратился ко мне ветеран войны, вытирая слезы. – Неужели ты не знаешь за собой никакого хоть мало-мальского талантишки, хоть способности какой, чтоб стать хозяином своего дела? Что же ты с ранних лет и сразу в слуги-то? А ты пробуй стать хозяином, ты ищи себя! Еще есть время». Я молчал, не зная, ни как поступать, ни что отвечать. Дед расценил мое молчание как-то по своему и поэтому перешел на доверительный шепот. «Неужели тебе не хочется красиво заплатить за себя в ресторане. Шикануть на глазах у дамы: отвалить чаевые швейцару, официанту. Неужели тебе не противно питаться за треть цены в депутатском буфете, как инвалиду детства? Вот лично я, как какая деньга свалится, сажусь на свой «запорожец» и в ресторан! А там меня все знают, и швейцары, и официанты. И даже цыгане, и те поют «Величальную»: «Выпьем за Ивана, Ивана дорогого…» Ветеран осекся, вспомнив, что моими стараниями у него с недавних пор «запорожца» нет, горько вздохнул и спросил: «Что же ты со своей жизнью, внучок, делаешь?» После его слов засуетились те, кому я на этой неделе снес «ракушки»: «Может есть причина какая, что заставляет тебя по такой дорожке идти? Ты скажи. Мы поможем. Мы зла на тебя не держим. Всем миром легче человека из дерьма-то вытянуть.»

Признаюсь, я ничего не понимал в происходящем и поэтому подумал: «Это какая-то изощренная провокация! Причем массовая. Надо выиграть время и посмотреть, что будет дальше.» А дальше было самое страшное. Та самая дама, которой не без моего попустительства разбили губу и препроводили в «обезьянник», вдруг выкрикнула: «Я кажется догадываюсь, что заставило этого юношу с хорошим честным лицом идти в лакеи, то есть в слуги народа. Эта причина – женщина, эта причина – любовь.» От ее попадания в «яблочко» я растерялся, побледнел, как стена, и казалось вот-вот упаду в обморок. Стоял и молчал. Она же, воспользовавшись моим молчанием, продолжала, но уже обращалась не столько ко мне, сколько к залу: «Это абсурд, друзья мои, более того, это помешательство – любовь к женщине – из-за которого лишаешься мужского достоинства.» После этих слов в разных концах зала приподнялись абсолютно одинаковые люди в штатском и говорившая сразу стушевалась: «Молчу, молчу, я забыла, что это пока государственная тайна.» И тут то в одном, то в другом концах зала стали вскакивать со своих мест женщины разных возрастов, блондинки, брюнетки, шатенки, и каждая из них, обращаясь ко мне, говорила одно и то же: «Молодой человек, помните, если вы одумаетесь и вам потребуется другой дом и другая женщина, то двери моего жилища всегда будут для вас открыты!» И вдруг к микрофону прорвалась девочка, та самая дочка, что бежала за своей закованной в наручники мамой по свежевыпавшему снегу. Оказавшись на сцене, она согнула руку в локте, как делали пионеры во время торжественной клятвы, и произнесла: «Меня зовут Мирослава. Даю честное слово, что, если вы, дяденька, не станете депутатом, я, когда вырасту, рожу вам такую же славную девочку, как я сама.»