Вадим Руднев - Философия языка и семиотика безумия. Избранные работы

(ср. нашу статью «Педантизм и магия» [Руднев, 2006d]).

Сербинов думал о том, как он придет к себе в комнату и сядет записывать Софью Алексанровну в убыток своей души в графу невозвратного имущества. <���…> Сербинов же будет их записывать со счастьем полного прощения и ставить отметки расхода над фамилиями утраченных друзей [Платонов: 357].

Гопнер изучающее поглядел на Луя, как на машину, требующую капитального ремонта; он понял, что капитализм сделал в подобных людях измождение ума [Платонов: 236].

Дванов протестует против ананкастичности Гопнера:

– Здесь, Федор Федорович, ведь не механизм лежит, здесь люди живут, их не наладишь, пока они сами не устроятся. Я раньше думал, что революция – паровоз, а теперь вижу, нет [Платонов: 330]).

Еще одна пропорция – капитализм приравнивается к обсессии (это так и есть – власть денег, производство, конвейер, человек-машина); социализм и коммунизм – к истерии (см. выше). (Ср. классическую книгу Георга Зиммеля «Философия денег» [Simmel, 1971])

Эпиграфом к этому подразделу могут служить слова из книги основателя телесно-ориентированной психотерапии Александра Лоуэна «Физическая динамика структуры характера» (глава «Шизофренический характер»):

Шизофреник – это ребенок в матке. Ему хочется жить жизнью эмбриона. <���…> Мы можем сделать вывод, что в идеях инкорпорации выражается базальная потребность во внутриутробном существовании [Лоуэн, 1996: 281].

В качестве контрэпиграфа приведем слова философа Валерия Подороги из его книги «Феноменология тела»:

Иметь тело – это значит его воспринимать, это значит в самом восприятии его владеть им и отличать от других тел, все время повторять волшебное слова «мое» [Подорога, 1995: 141].

По иронии судьбы (см. предыдущий подраздел) первый исследователь, у которого я обнаружил цитату из Платонова, в которой увидел самый важный художесвенный лейтмотив [37]«Чевенгура» и, может быть, всего творчества Платонова, это М. Е. Бурно (в вышеприведенном его занятии «Брейгель и Платонов»):

Так сочувствует платоновский мальчик корове («ее сына продали на мясо»): «обнял корову за шею, чтоб она знала, что он понимает и любит ее» (рассказ «Корова» [Бурно, 2002: 53].

Но раньше М. Е. Бурно важность этого мотива отмечена в докторской диссертации М. Дмитровской «Язык и миросозерцание А. Платонова» (Приложение I. Концепт тела в романе «Чевенгур»):

Жажда пространственного соединения с другим человеком подчеркивается у Платонова частым повторением мотивов прикосновений и объятий. Прикосновение призвано устранить отдельность существования человека, восстановить его целостность, избавить от чувства одиночества и тоски. <���…> Желание соединения особенно усиливается в критические жизненные моменты. Так, в ожидании смерти Саша Дванов кладет ладонь на руку ранившего его Никитка , пробующего Дванова за лоб: жив ли еще? Расстрелянные буржуи лежат по несколько человек, «стараясь сблизиться хоть частями тела в последние минуты взаимного расставания» (с. 391). В случае отсутствия другого человека его заместителем может выступать какой-нибудь предмет, животное или растение, ибо главное – не остаться одному, превозмочь свою отдельность от мира. Раненый купец Щапов просит наклонившегося чекиста дать ему руку, а не дождавшись, хватается за лопух, «чтобы поручить ему свою недожитую жизнь» (с. 390). <���…> Для идеолога чевенгурского коммунизма Чепурного «пограничной ситуацией» является ночь, когда он мучается страхом, наступит коммунизм или не наступит. Спасением для него была бы возможность « обнять Клавдюшу» (с. 404). Увидев приближающегося кузнеца Сотых, Чепурный думает: «… обнимусь с ним от грусти – мне ведь жутко быть одному в сочельник коммунизма» (404). <���…>

Объятие, касание настолько важны для Платонова и его героев, что становятся одной из важных характеристик коммунистического братства. « Обнявшиеся мученики», между которыми поровну разделено «бедствие жизни» (с. 405), – таково представление о желаемом состоянии общества. Чепурный мечтает, чтобы приехал в гости Ленин, «дабы обнять в Чевенгуре всех мучеников земли» (с. 420). В самом революционном символе – красной звезде – Чепурный видит человека, «который раскинул свои руки и ноги, чтобы обнять другого человека» (с. 466). Прокофий же, в отличие от Чепурного, в красной звезде видит «пять материков жизни, соединенных в одно руководство и окрашенных кровью жизни» (с. 466). Слова Прокофия вновь отсылают нас к представлению о соединительном веществе между адептами одной веры: «кровь жизни» сродни крови Христа, объединяющей верующих в Единое Тело [Дмитровская, 1999: 229–231].