Жинетт Парис - Мудрость психики. Глубинная психология в век нейронаук

Богатая древнегреческая мифология, наполненная яркими образами монстров всех мастей, играла роль, похожую на роль современного кинематографа. Она питала душу картинами того, чего следовало бояться. Многообразие и сложность образов чудовищ в греческой мифологии поистине завораживает. Чудовище, атакующее сверху и крушащее все на своем пути (подобное Харибде), пугает не так, как Сцилла, затягивающая в смертоносный водоворот. Подобные тонкие различия можно наблюдать в нездоровых отношениях. Отношения, разрушающие мое Эго, вовсе не похожи на те, что затягивают меня в омут депрессии. Каждый бог или богиня представляет некую силу, некое совершенство, и каждый несет в себе и разрушительную сторону. Эти двусторонние конструкты подобны автомобилю, который дает нам фантастическую скорость, дарит нам независимость, снимает ограничения – и в то же время является убийцей, причиной разрушений и увечий.

Нам нужны обе стороны образа. Даже самая прелестная из богинь – прекрасная Афродита – связана с образом стрелы, пронзающей сердце, розовых шипов, страданий безответной любви, слез отказа, проклятия холодности – все это части ее мифа. Бог Пан, от имени которого произошло слово «паника», олицетворяет ужас кошмарного сна. Артемида, воплощающая красоту Природы, также показывает пугающее равновесие в животном мире – съешь сам или будешь съеденным. Дионис, символ жизненной силы и выносливости, несет в себе представление о пагубных пристрастиях, распаде и безумии. Зевс, основа власти, правосудия и порядка, превращается порой в олицетворение тирании и угнетения.

Некоторые оттенки значений слов «страх» и «тревога» отражают не нюансы смысла, а степень выраженности чувства. Например, страх и ужас обозначают одну и ту же эмоцию, различие между ними – в ее силе. Точно так же сходны горе и меланхолия: у них похожий эмоциональный фон. Между тревогой и страхом такого сходства нет; разница между ними не в степени выраженности, а в качестве эмоции. У страха есть объект, у тревоги – нет.

Кьеркегор объяснял усиление тревоги в истории следствием движения к рационализму и просвещению. Выгода от развенчания старых иррациональных страхов была как будто обесценена возрастанием тревоги. Такое развитие событий могло быть, как предполагал Кьеркегор, неизбежным следствием необходимого избавления от буквальной веры в волшебников, демонов, призраков, ад, богов и прочих носителей иррациональных страхов. Глубинная психология добавляет еще одно объяснение: тревога приходит с потерей образов. Эта идея не противоречит Кьеркегору, даже наоборот. Вместо этого она предлагает взглянуть на психологические последствия утраты образов того, чего мы больше всего боимся в наши дни в культуре, где на смену образам пришли понятия, а страх сменился тревогой. Одним из способов избавиться от подавляющей мифологии традиционных религий стал переход к рациональному, понятийному мышлению. Отлично! Сделано! Однако вместе с водой (подавляющими мифами) мы выплеснули и ребенка (воображение). Вместо того чтобы освободиться от угнетающей мифологии, мы избавились от создавшего ее воображения. Чтобы избавиться от фей, мы перестали представлять себе образы природы. Чтобы освободиться от демонов, мы перестали воображать зло. Чтобы избавиться от Бога, мы отбросили способность представить нечто большее, чем мы сами.

Если старые мифы оказываются разрушительными и дисфункциональными, одно из решений состоит в том, чтобы заменить символизируемые ими идеи, продемонстрировав их ошибочность с использованием научной рациональности. Однако для души утрата воображения становится травмой, потому что то, что вытесняется из мира образов, может быть заменено лишь новыми образами, а не абстрактными понятиями. Чтобы возродить образы души, нет нужды возвращаться к суеверному, догомеровскому, магическому, иррациональному чувству самости. Обновленная мифологизация мира может осуществиться без возврата к религии. В современной культуре больше всего подавлен не Бог, который до сих пор присутствует по всему миру, а именно воображение.

Когда я вновь представляю себе объект своего страха, на тропе появляется медведь. И тогда я могу найти верный способ действий: бежать от него, драться, отправить в зоопарк, приручить или сойти с тропы, ведущей к его логову.

Моя мать – сочетание двух чудовищ

Благодаря психоанализу, я научился жить со своей сильнейшей замкнутостью. Я топограф, так что мне нет необходимости тратить слишком много энергии на общение. Люди утомляют меня, но теперь у меня нормальная жизнь, потому что я люблю четкость моей работы. Я обожаю музыку. Я люблю свою кошку. Мне нравится плавать. Я люблю книги, и у меня есть несколько друзей, которые похожи на меня. Единственное, что приводит меня в ужас – это общение с истерическими типами вроде моей матери. До анализа я как бы знал, что она типичная самовлюбленная истеричка, но не мог избежать попадания в ее истерический эмоциональный водоворот или страдал от ее жестких, холодных замечаний по поводу себя самого и моей «социальной неудачи». В начале моего психоанализа мне приснился самый яркий сон в моей жизни: я наслаждаюсь летом, плыву на веслах в своей маленькой лодке туда, где две скалы образуют узкий пролив, ведущий в озеро. Скалы так высоки, что места их соприкосновения не видно. В одной из этих скал находится пещера. Я с ужасом понимаю, что там живет моя мать. Я слышу рев и понимаю, что она выходит из своей пещеры. Появляется страшное, отталкивающее создание с множеством голов, удерживающихся на длинной шее. Она высовывает свои головы из пещеры и ищет меня. Ее многочисленные пасти заполнены рядами и рядами острых зубов. Не найдя меня в моей лодке, она возвращается в свое каменное жилище и превращается в скалы. Я гребу прочь, но попадаю в водоворот, и моя лодочка вертится волчком, как ненормальная.