Филипп Соллерс - Брак как произведение искусства

Во-вторых: «против течения». Против какого течения? Ну, скажем, наперекор обществу спектакля — другое название глобализации, в эпоху которой мы живем, — всеобщего взаимоподключения в так называемом реальном времени, смерти в реальном времени, но что это за «реальное время»? Новости, которые ежеминутно поступают для промывания мозгов, желающих узнать что-то самостоятельно. Это опустошение в первую очередь затронет не только внутренность человека, но и самое ценное, что у него есть — язык. Уже многие годы мы делаем упор на опыте языка, который представляется нам основополагающим. Все реже удается встретить кого-то, кто действительно что-то читает, кто не поглощен жалким и скудным общением посредством мессенджеров.

Поэтому, чтобы взглянуть на эти вещи в исторической перспективе и позволить Юлии ответить — сказать то, что она желает сказать на данную тему, — я бы хотел коснуться вопроса детства. «Детство, вновь обретенное по собственному желанию», как говорил Бодлер. Теперь детство является местом, которое, на мой взгляд, находится под наибольшим давлением, наблюдением и наиболее поврежденное в самой своей основе. Детство играет решающую роль в истинном построении внутреннего опыта. Так уж вышло, что, «против течения», мы ничем не лучше двух неисправимых детей, которые оказались здесь прежде всего по историческим причинам. Юлия — ребенок, испытавший на себе условия тоталитаризма. Она жила в Болгарии при социалистическом режиме, и в тот период в ее жизни произошла трагедия — смерть отца, — которую она описала в прекрасной книге «Старик и волки» («Le Vieil Homme et les loups») [6] Fayard,1991. . Когда мы познакомились, она выходила, убегала из тоталитарного опыта. Я был настолько этим заинтригован, впечатлен, что безостановочно расспрашивал ее о детстве.

Что касается меня, то мне в чем-то постоянно отказывалось, потому что во Франции далеко не у всех было такое детство, как у меня, — мне выпала огромная честь родиться незадолго до начала Второй мировой войны в Бордо в семье убежденных англофилов. Была немецкая оккупация, немцы поселились на нижних этажах наших домов, они заняли все дома, а потом снесли имение на острове Ре, потому что оно мешало их береговым батареям. В ту пору я отчетливо слышал немецкую речь, а на верхних этажах и в подвалах мы слушали Радио-Лондон, «Французы говорят французам». Для ребенка было очень важно иметь родителей, для которых критерием истины — во Франции времен режима Виши это все-таки было очень странным, малораспространенным явлением — являлся Лондон. У нас дома говорили: «Англичане всегда правы». Итак, Радио-Лондон, восхитительные личные сообщения на волнах свободного радио, учрежденного в 1940 году: «Французы говорят французам», «Передаем личные сообщения»… Я слушал все это, мне было шесть лет, но эти невероятные сообщения поражали слух будущего писателя: «Мне нравятся женщины в синем, повторяю: мне нравятся женщины в синем»; «Мы будем кататься по траве, повторяю: мы будем кататься по траве…». И все это на фоне сильных помех, не так ли? Вот.

Итак, два совершенно особенных детства. То есть здесь присутствуют, рядом друг с другом, два откровенно строптивых и неисправимых ребенка, которые, по сути, бросили свои документы, свои страны. Юлии знаком слоган, который я ей время от времени напоминаю: «Виши-Москва, ни Виши, ни Москва». Хоть я и повторяю его, мне кажется, что по-настоящему меня не слышат.

Колетт Феллу: Не кажется ли вам иногда, что любовь между вами зародилась тогда, когда вы рассказывали друг с другу о своем детстве и связанном с ним опыте?

Ф.С.: Любовные отношения между двумя людьми — это согласие между двумя детствами. Иначе ничего толком не выйдет.

Юлия Кристева: Ты правильно сделал, что начал с детства, поскольку наши миры детства такие разные, однако же мы их соединили.

Потому ли, что я родилась в тоталитарной стране, потому ли, что я была девочкой — а не мальчиком, — которую обожал отец? Все детские годы я только и мечтала о том, чтобы повзрослеть, и принимала свои желания за действительность, будучи убежденной, что мой отец все делал только ради меня. Поэтому его уроки литературы, гимнастики, плавания, походы на футбольные матчи или в театр и даже наши с ним ожесточенные споры заставляли меня верить в то, что мое место — среди взрослых… Выйдя замуж за моего отца, который изучал теологию до того, как стать врачом, маме пришлось оставить биологию и дарвинизм и посвятить себя воспитанию двух дочерей, не забывая при этом повторять нам — моей сестре и мне, — что она хотела нас не «опекать», а «окрылить». По-болгарски не закрилени («защищенный») созвучно с окрилени («окрыленный»). Именно от нее я узнала, что самое быстрое средство передвижения — не самолет, не ракета, а мысль; она помогала в изучении математики, чтобы я побеждала в школьных олимпиадах… При всем при этом мне кажется, что у меня было лишь одно желание — стать взрослой, чтобы заслужить гордость папы, вырваться из детства, прожить эту «крылатую» жизнь (окрилена), которой не было у мамы. И у всех, кто меня окружал в стране, где «всего было вдоволь», — коммунистическое равенство обеспечивало необходимым минимумом большинство, но люди чувствовали себя оглупленными повседневными хлопотами и единым мышлением. Те, кто поднимал голос, отправлялись в тюрьмы, а то и в лагеря. Нужно было вырасти, чтобы совершить побег…