Мари Кардиналь - Слова, которые исцеляют

В сертоне, особенно сухом и бесплодном крае Бразилии, то там, то сям можно встретить редкую растительность. Если попробуешь вырвать кустик, то обнаружишь, что у него крепкие корни и что в глубине они становятся все толще. Если упорствуешь, пытаясь откопать их, то замечаешь, что они сплетены с корнями соседних кустов и что все они соединяются в один крепкий ствол, который, углубляясь, становится все толще и в конце концов превращается в единый ствол, проходящий сквозь землю, как бур. И ты понимаешь, что на самом деле речь идет об огромном дереве, которое зарыло себя на двадцать–тридцать метров под землю в поисках воды. Следовательно, кусты, которые мы видим в пустынных краях, не что иное, как верхушки веток этого гигантского дерева.

Я была этими кустами, но, лишенная ствола, который питался бы в глубинах водой, я должна была умереть.

Я не знала, зачем я продолжала ходить в глухой переулок. Кстати, многие сеансы я пропускала. Я или совсем забывала о них, или путала день и час. Я останавливалась у входа, где существовал своего рода церемониал для того чтобы позвонить: надо было сначала открыть первую дверь со стеклом, выходившую в сад, а затем внутри, на косяке другой двери, нажать кнопку, после чего в кабинете доктора раздавался звонок.

Об этом знали только сведущие лица. Таким образом, я всегда имела возможность увидеть только одного его. И если я приходила в точно назначенный срок, он проводил меня прямо в кабинет, и мне казалось, что все время после нашего последнего сеанса он находился там, ожидая меня. Но стоило мне прийти на пять минут раньше или позже, как я сталкивалась с чужими силуэтами, скорее, тенями «больного до меня», смущенного, со втянутой в плечи головой, глядящего украдкой; его близких, которых с течением лет я стала узнавать: отец, мать, сестра. Не знаю, правда, действительно ли это было так.

Итак, в то время мне часто приходилось подниматься по узким ступенькам, нажимать на внутреннюю кнопку и ждать. Я слышала, как тут же открывалась дверь кабинета, три больших шага по коридору – и доктор появлялся в приоткрытой двери. Бесцветные, холодные, ясные глаза, делавшиеся большими, изображая удивление; маленькое, очень прямое тело; чуть дрожащий и все же властный голос.

– Вы ошиблись, сегодня я вас не жду (или: «Это не ваше время, я ждал вас раньше»).

Пока я открывала рот, чтобы извиниться, он уже исчезал, и я оставалась перед закрытой дверью, то есть наедине с собой. Фрустрированная и виноватая. Виноватая. Потому что знала, какому подвергаешься шоку, когда слышишь этот звонок во время сеанса, и, если даже ты в это время не произносишь ни слова, видеть поднимающегося и выходящего доктора было невыносимо.

На протяжении того бесконечного периода времени он изредка делал какие-то короткие замечания, которые потихоньку пускали во мне свои ростки.

Я теперь знала, что за сеансы, на которых я отсутствовала, надо платить. Мне, у которой не было ни гроша, сорок пять минут молчания или отсутствия стоили целого состояния – сорока франков.

Я знала, что у молчания было свое значение. Если я молчала, это не значило, что мне нечего сказать. Это значило, что я то ли что-то скрывала, то ли передо мной возникло препятствие, которое я боялась устранить. Если я хотела прогресса, то надо было или говорить о том, что я хотела скрыть, или сделать усилие, чтобы определить то невидимое препятствие, которое удерживало меня на месте. Единственным средством добиться успеха было говорить абсолютно все, что приходит в голову, а в голову ничего не приходило.

Я знала, что мои самые незначительные высказывания имели смысл. Например, в тот период тотального молчания, если я вздыхала, даже очень слабо, доктор говорил: «Да? Да?», – будто давая понять, что какое-то открытие может случиться именно в тот момент, когда я издавала вздох. Я должна была попробовать определить, что в этот миг происходило в моем уме. Когда я меняла свое положение (а ведь я могла оставаться подавленной, скрюченной, лежащей, не шевелясь, лицом к стене на протяжении всего сеанса), я также слышала это «Да? Да?».

Мое повседневное поведение не слишком отличалось от моего поведения у доктора. Я контролировала себя в присутствии детей (когда мы бывали вместе, вчетвером, мы разговаривали, играли, готовили задания на следующий день). Мне удавалось работать (я редактировала на дому рекламные тексты), чтобы платить за сеансы и содержать собственных детей. В остальное время я оставалась немой.