Мари Кардиналь - Слова, которые исцеляют

До того дня, когда я, набравшись храбрости, заговорила наконец о галлюцинации, а он, когда я закончила, спросил меня: «Труба, о чем она вам напоминает?», – до этого дня я по-настоящему не вторгалась в бессознательное. Я забрела туда случайно, не зная, что я там оказалась. Я говорила только о событиях, которые помнила, которые знала наизусть, одни из них душили меня, потому что я никому о них не рассказывала: бумажный кран, операции куклам, мерзкий поступок матери. Пересматривая их с целью полного, грубого, жестокого анализа, я в конце концов стала обнаруживать связь между ними. Я констатировала, что в каждом случае, с одной стороны, я потела, с другой стороны, если я казалась немой и оцепеневшей, внутри меня, наоборот, вырастало сильнейшее волнение, вытекающее из обилия одновременно устремлений вперед и отступлений, – волнение, которого я не понимала, которым я не владела и которое повергало меня в трепет. Нечто было там, на своем месте.

Нечто было там еще с раннего детства, я была в этом уверена. Оно появлялось каждый раз, когда я кому-то не нравилась или когда мне казалось, что я не нравлюсь матери. Отсюда и вывод, сделанный сейчас, в глухом переулке, что запрещенные матерью удовольствия вызывали внутреннее Нечто. Оставался только один шаг, который я теперь легко сделала. Я отдавала себе отчет, что и в мои тридцать с лишним лет я страшно боялась не понравиться матери. В то же время я понимала, что и неслыханный удар, полученный от нее, когда она поведала мне о неудачном аборте, оставил во мне глубокое отвращение к самой себе: меня невозможно было любить, я не могла нравиться, я могла быть лишь отвергнутой. Итак, все уходы, все разрывы, все разлуки я переживала как отказ от меня. Простое опоздание на метро тоже будоражило внутреннее Нечто. Я была неудачницей и, следовательно, терпела поражение во всем.

Все было просто и ясно. Почему я сама не пришла к этим выводам? Почему я не использовала их каждый раз, когда чувствовала беспокойство? Потому что до сих пор я ни с кем об этом не говорила. Любой страх я переживала в одиночку и всегда загоняла без всяких попыток объяснить его как можно глубже. Когда я достигла возраста, когда смогла бы рассуждать о принципах матери (принципах класса, к которому я принадлежала) и определять их как плохие, абсурдные и по большей части лицемерные, было уже слишком поздно, произошло окончательное промывание мозгов, семена были зарыты глубоко, без всякой возможности выбраться наружу. Я никогда не видела перед собой сигнала «запрещено» или «отказано», которые можно было бы уничтожить простым пожатием плеч. Когда я входила в их зону, я, наоборот, встречалась с ужасной сворой, которая преследовала меня, крича «виновная», «плохая», «помешанная»; давнее Нечто, притаившись в самом темном углу разума, пользовалось царившим во мне хаосом, моим сумасшедшим бегом, хватало за горло, и разражался кризис. Когда я пыталась что-либо понять, то не достигала никакого результата, ибо я стерла слова «запрещено матерью», «покинута матерью» и вместо них написала «виноватая», «сумасшедшая». Я была сумасшедшей, это было единственное объяснение, которое я могла дать.

Все оказалось так просто, что казалось невероятным. И все же такова была реальность, у меня исчезли психосоматические нарушения: кровь, ощущение, что становлюсь глухой и слепой. И тревога появлялась реже – два-три раза в течение недели.

Несмотря на это, я еще не была нормальной. Я выстроила несколько маршрутов по городу, которые могла пройти без особого страха. Но остальные передвижения мне пока были заказаны. Я продолжала жить в постоянном страхе перед людьми и вещами, еще обильно потела, меня еще преследовали, мои кулаки сжимались, голова втягивалась в плечи, и особенно меня мучила галлюцинация. Постоянно одна и та же, привычная, четкая, всегда неизменная. Именно это ее совершенство пугало меня особенно сильно.

В первые месяцы терапии однажды я на это намекнула:

– Знаете, доктор, иногда со мной происходит что-то странное: я вижу глаз, который смотрит на меня.

– О чем вам напоминает этот глаз?

– Об отце… Я не знаю, почему я это говорю, у меня нет никаких воспоминаний о глазах отца. Я знаю, что они были черные, как мои, это все, что я о них помню.

Потом я говорила о другом. Я и не заметила, как избежала опасности. С помощью лишь одной уловки. Но я знала, что преграда для признания в галлюцинации была на месте и что однажды придется ее преодолеть, чтобы идти дальше.