Мари Кардиналь - Слова, которые исцеляют

– Ты не можешь взять себя в руки – сделаешь что угодно, лишь бы напичкаться всякой гадостью у этой старухи.

Однако меня притягивали не столько пирожные старой Дайбы, сколько белый конь Аллаха, скачущий по небу со своими золотыми копытами и крыльями. Но в этом я не признавалась.

Я нервничала, что не могу уснуть и что пересчитываю свои грехи. И тогда, уносимая каким-то скверным потоком, я доходила до самого дурного.

Я изготавливала рожок, своего роду трубку, немного расширенную с одной стороны, получая ее путем обертывания вокруг пальца листа бумаги или – еще лучше – тонкого картона. Я прятала его под одеждой. Потом в тишине дремавшего дома босиком, не поднимая шума, шагала по плиткам в туалет, где запиралась на задвижку.

Туалет в нашем доме был намного просторнее, чем бывает обычно помещение такого рода. И так как для всех членов семьи (исключая мать) считалось большим удовольствием здесь читать, можно сказать, что туалет был филиалом библиотеки. Здесь, на этажерках, лежали старые коллекции «Illustration» и «Marie-Claire», во многих, не помню уже скольких, томах, словари «Larousse» и «Littré», а также телефонные книги, газеты и детективы. «Трон» состоял из чаши белого мрамора, идеально чистой, плотно обрамленной комфортабельной дубовой крышкой, отполированной от ежедневного использования и натирания воском. После обеда солнце проникало сюда прямо через узкое окно, пробитое в толще стены, выходившей во двор. Мне нравилось свертываться в клубок в алькове, который это окно собой представляло. Центр фермы находился там, у моих ног: по окружности двора, мощеного блестящей крупной галькой неправильной формы, выстроились дома рабочих, конюшни, за которыми у входа высоко к небу поднимались шесть эвкалиптов, а за амбарными крышами из розовой черепицы был виден пологий холм, засаженный виноградом и увенчанный лесом из морских сосен.

Этот лес был раем. Он не только в любое время года пах чабрецом, мастичной фисташкой и смолой, но и в зависимости от сезона приносил в дом ароматы дрока, полевых гиацинтов, маргариток или бессмертника. Почва в лесу, состоящая из местной красной земли, смешанной с отливающим перламутром песком, нежила ступни. Это было арена для игр детей с фермы. Здесь мы строили шалаши, до самозабвения играли в прятки, устраивали кавалькады на ослах и мулах, когда их не брали на полевые работы. Вместо седла мы набрасывали на их шершавые спины мешки из-под картофеля. Мы не променяли бы этот лес ни на какое другое место в мире.

Несмотря на все рекомендации матери вроде: «Оставайся на опушке, чтобы я могла тебя видеть из дома», я вместе со всеми углублялась в чащу и бегала по полянам, известным только нам. Ребята играли в Тарзана, раскачивались на ветках, скакали с одного дерева на другое, издавая ужасные крики, или спрыгивали с дерева прямо на спины ослов, которые, как правило, не выдерживали удара и, лягаясь, ни в какую не хотели двигаться с места. Ребята еще и дрались, устраивали бои, во время которых валялись по земле, зарывая ноги и руки в песок и пытаясь заполучить в качестве трофея уже разорванные шорты противника. В конце концов они оставались без одежды, а когда схватка заканчивалась, глупо улыбаясь и бросая странные взгляды на девочек, загораживали руками свои розовые трубочки, болтавшиеся у них между ног.

Я завидовала им. Я чувствовала себя способной делать все, что делали они. Но так было не принято, это были игры не для девочек, так что вместе с другими «соплячками» (как выражался Кадер) я собирала цветы и наводила порядок в шалашах в ожидании, когда сама собой организуется какая-нибудь совместная игра.

Я возбуждалась, когда думала обо всем этом, свернувшись клубочком на окне в туалете. От припекающего солнца меня бросало в пот. В какой-то момент я спускалась из убежища, вытаскивала бумажную трубку, спрятанную под блузкой, и пробовала мочиться стоя, как мальчики, направляя струю через трубочку. Это было непросто.

Вновь переживая те моменты, находясь в кабинете в глухом переулке, ощущая их точно так же, как это было двадцать лет назад, я понимала, что движения, которые я делала, чтобы приспособить трубку к собственному телу, прощупывания с целью безошибочно найти источник, были похожи на те, что я осуществляла, чтобы проконтролировать течение крови: эти жесты украдкой, легкие прикосновения, незаметные движения туда-сюда, ловкие подергивания взад и вперед – все, совершавшееся с отсутствующим видом, с безразличием всех остальных частей тела, с разумом, как будто занятым чем-то другим, словно то, что я делала, не имело для меня никакого значения, хотя вся суть моих мыслей была там, на кончиках пальцев.