Мари Кардиналь - Слова, которые исцеляют

« Introibo ad altare Dei. Ad Deum qui laetif icat juventutemmeam.

Ecce agnus dei, ecce qui tollit peccata mundi.

Domine non sum dignus ut intres sub tectum meum. Sed tantum dic verbo et sanabitur anima mea».

Я понимала латынь, перевод был простой: «Боже, я недостойна, чтобы Ты вошел под кров мой, но скажи только слово – и исцелится душа моя».

Пусть Он скажет, в конце концов, это слово! Чтобы я наполнилась благодатью! Чтобы и она возлюбила меня! Ничего. Ничего, кроме солнца, восходящего как чудо и проникающего сквозь витраж за алтарем. Распятый Христос с пронзенными ногами и руками висел теперь в ярко-красном свете, его худые бедра были покрыты расшитой тканью.

Потом следовал бешеный бег по садам парка Галлан с открытой книгой в руках, с незастегнутым ранцем, в помятой форме. Задание по истории, задание по математике. После этого в трамвае на коленях перевод с латыни или на латынь, сочинение. В трамвае трясло, шатало.

– Мадемуазель, ваша тетрадь похожа на тряпку!

И не без основания, как будто у меня есть время чертить прямые линии, писать заголовки и подзаголовки разными цветными чернилами, ставить дату!

– И потом, какой почерк!

Это было правдой, и трамвай здесь был не при чем. Почерк мой был, как и моя вера: сколько ни старайся, ничего не получается. Я бы все отдала, чтобы писать «Д», как Соланж Дюфрен, или «М», как моя мать. Кроме того, я оставляла пятна и помарки. Мои авторучки никогда не были в порядке.

– Жаль, тема раскрыта хорошо, но я снижаю оценку на два балла за внешний вид сочинения.

Мне было безразлично, ибо оценки ее не интересовали. По крайней мере, она интересовалась только плохими оценками. Своим красивым пальцем она проводила по колонке цифр и останавливалась на тех, что были ниже десяти баллов.

– 6! Ты получила 6 (или 4 или 3).

– По рукоделию.

– Но рукоделие очень важно. Ты должна уметь подшивать вещи и пришивать пуговицы. Ей богу, что нам с тобой делать? Недотепа.

Недотепа! Недотепа равнялась дурехе, чернице, пугалу, хламу, вшивой, уродливой. Это было что-то вялое, перебродившее, липкое. Ни в коем случае не похожее на образ, который я создала о ней и на который мне хотелось равняться. При выходе после мессы от нее пахло лавандой. Ее излишне плотное тело с широкими бедрами, но с тонкими и изящными голенями было одето в безупречный габардиновый костюм серо-голубого цвета классического покроя. Мокасины блестели.

Она садилась в автобус, который вез ее на городские холмы, туда, где она принимала уличных детей. Это была конечная остановка. Ее знали все: контролеры, водители, инкассаторы. Каждое утро они были рады ей. Дарили ей букетики анемонов, желтых нарциссов или анютиных глазок в зависимости от сезона. Преподносили ей любовно приготовленные домашние пряники. Приносили даже разодетых, как на праздник, новорожденных.

Прежде чем нам расстаться, она «рисовала» большим пальцем маленький крестик на моем лбу и прощалась со мной: «Иди и учись хорошо!»

Я бежала в направлении школы, оставляя ее в окружении бедняков, счастливых, что видят ее, прикасаются к ней, слышат ее.

Тот знак на лбу был клеймом. Мне казалось, что его видят все. Я представляла его себе густым лишайником, выпуклым и мягким, покрывающим буквы, выгравированные на камне старых влажных могил.

Религия занимала в моем детстве весьма значительное место, так как помогала мне приблизиться к матери. Сама по себе религия ничего не значила для меня, ибо во мне никогда не было ни веры, ни благодати. И не потому, что я не молилась, не умоляла Бога ниспослать на меня ту манну небесную, которая утихомирила бы мое волнение, чувство вины, ведь я, разумеется, не обладала теми христианскими добродетелями, о которых мне твердили. Во время безмолвных молитв, которые я обязана была совершать (так как я посещала религиозную школу, а мать молилась постоянно), я умирала от скуки. Мне не удавалось медитировать. Если мне велели, например, полчаса размышлять о христианской добродетели, я следовала примеру всех остальных – опиралась головой о ладони и говорила про себя: «Любите друг друга, это прекрасно. Мы должны любить друг друга, хотя это и нелегко, потому что некоторые люди лишены желания любить, к тому же есть такие, которых хочется любить, но они не разрешают любить себя». И это было все. Здесь я останавливалась и начинала думать о чем-то постороннем, остановив взгляд на детали своей одежды или на рисунке ткани. Каждый раз я отвлекалась, мысль незаметно соскальзывала, и я думала о том, о чем не должна была думать: о том, что я буду делать на перемене или после мессы, или в следующий четверг. Я не могла заставить себя не думать о таких вещах, и мне было стыдно. Я старалась изо всех сил остановить это баловство и по-настоящему страдала, что мне не хватает силы воли сосредоточиться. Поскольку я была уверена, что рай и прощение Господа Бога можно достичь только жертвой, страданиями, трудностями и бедностью, я делала вывод, что, согласно логике вещей, моя дорога ведет прямо в ад и что в такие моменты сам Бог хмурит брови и плачет от огорчения, которое я ему причиняю. Я падала духом от угрызений совести: я обидела Бога, которого любила мать, для которого она жертвовала всем. Это было неразрешимой проблемой.