Ирина Млодик - Ограниченные невозможности. Как жить в этом мире, если ты не такой, как все [litres]

Я видела мам своих одноклассниц, и они казались мне воплощением доброты, тепла и понимания. Они не рвались к карьерным высотам, были простыми, но милыми женщинами, которые любили свой дом, семью, детей и заботились о них. Завидовала я этим девчонкам страшно, чувствовала себя какой-то ужасной, неправильной, обделенной. Но с Жанин жизнь была не такой уж плохой. С ней рядом мне казалось, что у меня все получится.

– Что получится? – Валентина слушала ее с большим интересом и от волнения все время теребила свои красивые длинные волосы: то распускала их черной волной через плечо, то собирала в небрежный пучок. Они уже вернулись на кухню – пора было готовить обед на всю большую компанию.

– Повзрослеть. Стать кем-то, собой, а не приложением к родительским амбициозным планам на мой счет, особенно маминым. Это ужасно, но я совсем не хотела быть на них похожей. Только на няню Жанин. Смелая, яркая, независимая, красивая. В детстве я считала ее старушкой, но чем старше становилась, тем больше видела в ней просто взрослую женщину, которой нравится быть замеченной и заметной, которая не боится иметь взгляды, суждение, мнение. При этом рядом с ней я никогда не чувствовала себя недочеловеком, как это было с родителями.

– Ну, повзрослеть, судя по всему, у тебя вполне получилось, хотя я не очень понимаю, что ты подразумеваешь под этим словом. Да и с тем, чтобы быть собой, у тебя, по-моему, все отлично.

– Спасибо, конечно. Но посмотри на меня. Кто я? Белая Ворона – ворона и есть.

– Я, кстати, все хочу спросить. Почему вы все так странно себя называете? Это же клички, правильно? У вас наверняка есть нормальные имена. Странно так себя называть, ты не находишь?

– Хм, я и не думала об этом, привыкла. Мы все привыкли. В какой-то момент детей со всякими «несовершенствами» учителя стали называть по кличкам. Политика у них такая была: «чтобы дети могли сфокусироваться на проблеме и у них был стимул для изменения». Как то незаметно так стали называть и «несовершенных» взрослых. На самом деле, я думаю, им так проще удавалось отделять «нормальных» от «ненормальных», а клички у многих уже были, вот и прилипли.

– Какой кошмар! Это у вас какой-то местечковый треш, явно очередной чиновник постарался выделиться с идиотским «рацпредложением». В столице такого нет, но не удивлюсь, если начнется. Самое страшное, что вы с этим согласились, «привыкли», как ты говоришь. Наверняка, называя себя так, вы все больше себя такими и чувствуете. Но почему бы вам не…

– Да, мы привыкли. Для нас в этих кличках уже нет того смысла, который вкладывали в него те, кто нас обзывал. Это просто новые имена – не хуже и не лучше тех, что были. – Белой стало душно, захотелось открыть окно. Она судорожно оттянула ворот синей толстовки, потянулась к окну, но не открыла.

– Нет, послушай: ты же сама сказала, что кличка – это способ назначить вас «не такими», свести к какому-то одному, негативному, с их точки зрения, качеству. Способ унизить, сделать вас хуже, чем все остальные. Разве можно с этим мириться? Скажи уже наконец, как тебя зовут на самом деле?

– Знаешь что? – Белая разозлилась, привстала и все-таки открыла окно. – Мы такие, какие есть, и предлагая нам немедленно измениться, ты поступаешь, как они, когда стараются быстро сделать нас «лучше». Меня зовут Белая Ворона, люди обычно называют меня просто Белая, так короче. Мне бы хотелось, чтобы и ты меня так называла.

– Прости, – Валентина смешалась от такого внезапного сопротивления, – я просто хотела… Ну да, я, наверное, со своим уставом… Иногда что-то кажется таким простым и очевидным. А потом понимаешь, что надо слезать со «своей колокольни», но уже влез в чужую жизнь. Это ведь как испуганному говорить «не бойся», не соображающему – «подумай», а безрукому – «возьми».

Белая посмотрела на нее испуганно и растерянно и после тяжелой паузы вдруг горько заплакала, зажав рот рукой, почти не в силах вздохнуть. Каланча, заглянувшая на кухню и слышавшая окончание разговора, обняла ее, одними губами прошептав Валентине только одно слово: «Малыш!» Та покраснела, растерялась, положила руку на мокрые от слез пальцы девушки, зашептала: «Прости, прости, я глупость сказала, мне так жаль».

Впервые со дня смерти Малыша Белая так плакала: горько, отчаянно, открыто. Рыдала о потере, невыносимом горе, невозможности спасти, бессилии, о потерянном смысле жить дальше, окончательно рухнувшем мире, бесприютности и заброшенности, об одиночестве и тоске. В отчаянии и горе она признавала свое поражение в неявной борьбе с ними – ее родителями, борьбе за право считать себя способной состояться, быть той, что справилась и смогла.