Александр Ройтман - Личное

— Так что такое любовь?

— Любовь — это когда ты свою свободу и независимость, этот свой гонор и гордыню дешевую можешь сдать. Сдать за отношения с желанной женщиной. И принять беззащитность, неопределенность, непрогнозируемость мира. Про вербовку это все красиво, но она может однажды просто прийти вечером и сказать, мол, я ухожу, а детей заберу завтра. Это было у меня с первой женой. На фоне тиши и глади. Или вдруг просто возьмет, и склеит ласты. На живом глазу возьмет и сдохнет. А я потом страдай.

— Может быть это тогда для вас было «вдруг»? А сейчас может быть это не кажется «вдругом»?

— Что? То, что жена умерла? Всегда кажется «вдруг».

— Нет. А что было с первой женой?

— Первая жена встала и ушла. Пришла с нашим другом семьи, которому я жаловался на жизнь перед этим, что у меня последнее время трудности с женой. И проходит месяц, моя жена приходит с ним сообщить мне, что у них все хорошо, а ребенка они заберут завтра. Ты же не можешь это предсказать. И вот ты был весь такой недостижимый, просто бог, которого никто не может ни за что поймать, которому ничего не жалко, встал, карманы вывернул, и пошел. И вдруг у него полные карманы, у него есть что терять, есть предмет шантажа, и никуда не деться и не спрыгнуть. Вот если ты готов вот эту свою свободу отдать за Это, то это, пожалуй, любовь.

— Любовь по-мужски?

— Ну да. Наверное.

— Когда к вам приходят люди, чтобы пройти какой-то путь с вашей помощью, то куда вы их ведете? К ним самим? К любви? К чему-то еще?

— Кто я такой, чтобы их вести? Откуда я знаю, куда их вести? Ну слушаю, пристаю, сомневаюсь. У меня есть статья, буквально вчера в фейсбуке выставил, как раз про «туп, ленив и аморален». Он ставит свою хрустальную вазу предъявляемых ценностей и верований, а я по ней стучу изо всех сил. А он слушает. Ну во-первых больно, конечно, когда по твоей вазе стучат, а во-вторых, ты слушаешь, глухо она звучит или звонко. Может ли он верить в то, что эта ваза цела. Слышно, что в ней есть трещина. Вот он слышит свои трещины. Я трещины не очень-то слышу. Но мы достучались.

— Он когда приходит, понимает что ваза треснутая?

— Он приходит и рассказывает, какая у него охренительная хрустальная ваза, а все ему говорят, что она треснутая. Я говорю ему, что верю, и предлагаю постучать. Просто из интереса. Чисто поржать. Если быть честным, то я, конечно, привираю. Есть вещи, в которые я сильно верю и норовлю потянуть. Это про семью. Я больной в этом плане, и иногда ловлю себя на предвзятости, и стараюсь перестать, когда обнаруживаю свои попытки развести их на то, как хороша семейная жизнь, любовь, дети. Но потом, когда я уже понимаю, что человек на меня смотрит странно… то останавливаюсь, и говорю, что сам не перевариваю ни женщин, ни детей. Я выбрал бы мужчину, но мне и с мужчиной тяжело.

— А что остается после всех стучаний по человеку? Каким он уходит от вас?

— По-разному.

— Есть что-то нечто общее, для всех ваших клиентов?

— Ну общее — выбор. На самом деле психотерапия, особенно групповая психотерапия — это некое моделирование кризиса. Моделирование тупика. Либо человек приходит в глубоком переживании тупика, безысходности. Либо он приходит еще не совсем в нём, и ты ему помогаешь. Делаешь тупик «весомым, грубым, зримым», стуча по его хрустальной вазе. А когда его ваза распадается на осколки, говоришь «Ой». Это как роды. Он зародился в этом чреве, было все хорошо и тепло, уютно и сытно. Но с каждым днем все теснее, и меньше воздуха.

— Люди к вам приходят на этапе «схваток», наверное?

— По-разному. В какой-то момент он встречается с тем, что есть стена. Есть схватки. Ты стоишь перед лицом этой стены и это, конечно, дико. Ну кому придет в голову идти через стену? Причем стену, которая всю жизнь была непоколебимой опорой. Ты лежишь на голове, которая опирается на пол, этот пол все эти 9 месяцев был надежней некуда, и вдруг весь твой мир орет — ВПЕРЕД! Куда вперед? Я на этом всю жизнь стоял! Ну да, вперед.

— (И. Окунева) А есть в вашей работе место чему-то чудесному? Необъяснимому? Просто чуду?

— Постоянно. Чудо — это наша работа. Или, как в ролике «Ликвидация»: «Это же Гестапо! Больно — это наша профессия!» Когда мне говорят, про мою жестокость — это сильно преувеличено. Но иногда говорят, правда уже потом, и с юмором в голосе. А я всегда им говорю, что больно — это наша работа. Чудо — это наша профессия. Потому что идти вот так вот головой вперед через пол — это чудо.