Руби Уэкс - Счастливые люди правильно шевелят мозгами

Меня познакомили с Хаимом, который водит по кладбищу экскурсии. Он проводил меня к безымянной могиле и сказал, что здесь похоронена сестра моей двоюродной бабушки Эллы, Ольга. Надгробия тут не было. Хаим объяснил, что в былые дни именно так хоронили бедняков. Социальные службы отвозили покойника на кладбище и погребали, но надгробие семья должна была ставить за свой счет. У меня сердце чуть не разорвалось, когда я стояла рядом с клочком мокрой земли, – безымянной могилой. А в голове крутился вопрос: почему семья не купила надгробие?

После кладбища меня познакомили с историком Сабиной. Она предложила мне угадать, какая участь постигла бабушку Ольгу. Я в отчаянии спросила, не была ли та актрисой, потому что очень на это надеялась. По непонятным мне причинам я была убеждена, что кто-то из моих предков имел отношение к сцене – и мне очень хотелось, чтобы это оказалась Ольга (на фотографиях у нас с ней было некоторое сходство). Сабина показала мне копию вырезки из венской газеты; в статье говорилось, что Ольга страдала душевной болезнью и ее пришлось поместить в психиатрическую клинику. Не такие сведения я хотела услышать! «И сколько она провела в клинике?» – сдавленно спросила я. – «Тридцать лет». Сабина показала мне подлинный журнал регистрации – в кожаном переплете, сантиметров пять толщиной. Там от руки были записаны имена и фамилии всех пациентов, а также имена посетителей, даты посещений и дата смерти каждого пациента. Чего у немцев и австрийцев не отнимешь – так это умения аккуратно вести записи. Ольга скончалась в 1938 году от туберкулеза. Моей матери тогда было девятнадцать лет, так что она неминуемо должна была стать свидетельницей сумасшествия Ольги. В те времена душевные заболевания не классифицировали так четко, как сейчас, поэтому говорили просто «сумасшествие» или «буйное помешательство». В случае Ольги помешательство должно было быть очень буйным, если уж ее заперли в лечебнице на тридцать лет. Я спросила Сабину, была ли Ольга актрисой до помешательства, подумав, что одно другого не исключает. «Нет, – ответила Сабина. – Она была портнихой». Я в глубине души надеялась, что она могла играть на сцене в свободное от работы время.

С кладбища съемочная группа повезла меня в ту самую лечебницу для душевнобольных, Штайнхоф, где когда-то содержалась Ольга. Мы проехали по длинной аллее, по сторонам которой зеленели буколические лужайки, украшенные фонтанами и на удивление раскидистыми деревьями. Лечебница состояла примерно из шестидесяти строений, между которыми прогуливались душевнобольные. Режиссер съемочной группы опасался, что лечебница нагонит на меня тоску, но мне показалось, будто я очутилась дома. Я всегда любила заведения такого рода, потому что среди сумасшедших ощущала себя как среди своих – а теперь оказалось, что сумасшедшие мне не просто свои: кое-кто был еще и родственником.

Постройки стояли рядами. Первый ряд – для тихих сумасшедших, второй – для более-менее тихих, а третий, на вершине холма – для буйнопомешанных. Там, скорее всего, и жила Ольга. В те времена в лечебнице содержалось около пяти тысяч пациентов.

Сабина объяснила, что в те невежественные времена лечения как такового практически не было, о психических болезнях знали мало и больных врачевали длительными теплыми ваннами и тому подобными процедурами. Ванны, конечно, не помогали, зато пациенты сверкали чистотой. Еще лечили сном: мера простая, но не вполне безопасная. Пациента накачивали успокоительным и укладывали спать, возможно, рассчитывая, что он «проспится» от сумасшествия.

Когда в Австрию явились нацисты со своим Окончательным Решением, они принялись ставить на пациентах психиатрической лечебницы эксперименты. Сумасшедших нацисты считали хуже животных, поэтому ни в чем себя не ограничивали. Проводили экспериментальные хирургические операции на детях, пробовали новые и эффективные способы применения газа на взрослых.

На этом Сабина прервала свой рассказ и продолжать его не хотела. Счастье для Ольги, что она успела умереть до вторжения нацистов.

День 10.

7 июля

Мы со съемочной группой вновь отправились в Чехию, в город Брно. Ничего симпатичного я в нем не обнаружила. Меня отвезли в городской архив (теперь я уже повидала столько архивов, что могу писать сравнительные обзоры и различать сорок сортов архивной пыли). Сотрудник архива положил передо мной очень толстую и потрепанную тетрадь, открыл и указал на имя «Берта Гольдман» – так звали мою двоюродную прапрабабушку. Мою мать звали Берта – скорее всего, в честь той Берты. Я снова с отчаянной надеждой спросила: «А она не была актрисой?» Мне предложили прочесть, что написано на обложке тетради, и помогли перевести надпись: «Психиатрическая лечебница Брно, 1883–1902». Я подумала: «Видимо, это промысел божий: я в конце концов пришла к работе в сфере психического здоровья, сражаюсь со стигмой безумия, и вот теперь оказывается, что в моей семье оно передавалось по наследству».