Лори Готтлиб - Вы хотите поговорить об этом? Психотерапевт. Ее клиенты. И правда, которую мы скрываем от других и самих себя

Джон делает паузу, затем шутит, чтобы снять напряжение.

– Вау, становится трудно. Я, пожалуй, прилягу.

Он вытягивается на диване, пытается пристроить подушку под головой и издает стон разочарования. («Чем она набита, картоном»? – пожаловался он однажды.)

– Странным образом, – продолжает он, – я беспокоился, что полюблю нового ребенка слишком сильно . Как будто я предам Гейба. Я был так рад, что это не еще один мальчик. Мне казалось, я не смогу жить с маленьким мальчиком без того, чтобы он напоминал мне Гейба: что, если ему тоже понравятся пожарные машины? Все это было бы сплошным агонизирующим воспоминанием, а это нечестно по отношению к ребенку. Я так переживал, что даже вычислял дни, когда стоит заниматься сексом, чтобы с большей вероятностью зачать девочку – это было в сериале.

Я киваю. Там и правда была ответвленная сюжетная линия с парой, которая потом пропала из повествования – в третьем сезоне, кажется. Они все время занимались сексом в неправильное время, потому что то один, то другой не мог контролировать себя и ждать. Это было забавно. Я и понятия не имела, какая боль вдохновила создателей на это.

– Но суть в том, – говорит Джон, – что я не рассказал об этом Марго. Я просто занимался с ней сексом только в тот день, когда шансы на девочку были выше. А потом потел в ожидании ультразвука. Когда врач сказал, что это, скорее всего, девочка, мы с Марго одновременно спросили: «Вы уверены?» Марго хотела мальчика, потому что ей нравилось воспитывать мальчика, а девочка у нас уже была, так что поначалу она была разочарована. «Я больше никогда не буду мамой мальчика», – говорила она. Но я был в гребаном восторге! Я чувствовал, что буду лучшим отцом для девочки, учитывая все обстоятельства. А потом, когда Руби родилась, я думал, что обосрусь от счастья . Едва увидев ее, я безумно ее полюбил.

Голос Джона срывается, и он останавливается.

– Что насчет вашего горя? – спрашиваю я.

– На первых порах стало лучше – что, странным образом, заставило меня почувствовать себя хуже.

– Потому что горе связывало вас с Гейбом?

Джон выглядит удивленным.

– Неплохо, Шерлок. Да. Как будто моя боль была свидетельством любви к Гейбу, и если бы я отпустил ее, то это значило бы, что я забыл о нем. Что он был мне не так уж важен.

– Что если вы были счастливы, то вы не могли еще и грустить.

– Именно. – Он смотрит в сторону. – Я до сих пор себя чувствую именно так.

– Но что, если тут все смешалось? – говорю я. – Что, если ваша грусть – ваше горе – как раз то, что позволяет вам любить Руби с той же силой, как когда вы увидели ее в первый раз?

Я вспоминаю одну из своих давних пациенток, чей муж умер. Когда через год она снова влюбилась (любовь казалась еще слаще из-за потери мужа), она беспокоилась, что другие могут осудить ее. Так скоро? Разве ты не любила мужа последние тридцать лет? На самом деле ее родные и близкие радовались за нее. Это не их осуждение она слышала, а свое собственное. Что, если своим счастьем она предает память мужа? Ей понадобилось время, чтобы понять, что ее счастье не умаляет ее любовь к ушедшему мужу – оно чтит ее.

Джон находит забавным, что именно Марго раньше хотела говорить о Гейбе, но Джон не мог; потом, когда Джон начал иногда вспоминал сына, Марго выходила из себя. Их семью что, всегда будет преследовать эта трагедия? А их брак?

– Может, мы напоминаем друг другу о случившемся, как будто само наше присутствие – это какой-то дикий сувенир, – говорит Джон. – Нам нужно, – добавляет он, глядя на меня, – некое завершение.

Я понимаю, что Джон имеет в виду, но мне всегда казалось, что «завершение» – это своего рода иллюзия. Многие не знают, что знаменитые стадии горя, о которых писала Элизабет Кюблер-Росс (отрицание, гнев, торг, депрессия, принятие), были выявлены в контексте работы со смертельно больными пациентами, учившимися принимать собственную смерть. Лишь спустя десятилетия эту модель стали использовать для описания более общего процесса горя. Одно дело – «принять» конец своей собственной жизни, как это пытается сделать Джулия. Но для тех, кто живет дальше, сама идея того, что они должны прийти к принятию, может лишь ухудшить ситуацию («Уже пора оставить это в прошлом», «Я не знаю, почему все еще порой плачу, все эти годы»). Кроме того, разве может существовать конечная точка для любви и утраты? И хотим ли мы, чтобы она была? Цена такой глубокой любви – глубокие чувства, но это также дар, дар жизни. Если мы не чувствуем, мы должны оплакивать свою смерть.