Владимир Баскаков - Свободное тело. Хрестоматия по телесно-ориентированной психотерапии и психотехнике

Эротичность, характерная для искусства Магритта, показывает, что тело, как бы то ни было, остается пленником пространства, где необходима роль света. Свет нужен, чтобы глаз мог вообще что-то увидеть. В эротизме живописи скрыта возможность удвоения способностей тела, как это мы видим в картине «Волшебник» или в картине "Внешнее доказательство". Такой эротизм может быть забавным, как в картине "Посвящение Марку Сеннету", режиссеру, ставившему фильмы с участием Чарли Чаплина и Бастера Китона: груди проявляются через ночную рубашку, висящую в шкафу — несмотря на то, что функция ночной рубашки — скрывать их. Эротизм так же способен проявиться в крайне грубой форме, к примеру в чрезмерной нарочитости изображения лобковых волос и полных, круглых грудей. Название картины "Философия спальни" напоминает нам о Маркизе да Саде, который дорого давал за свободу воображения и фантастику эротического искусства.

Картину "Покушаясь на невозможное" вместе с прилагаемой рядом фотографией можно считать самым замечательным посвящением жене Магритта, которая была и его натурщицей. Художник стремится увековечить объект своих желаний, запечатлеть на холсте, воссоздать для себя. Это желание ощутимо — тем не менее, делая это, он стремится к невозможному и его намерение обречено на неудачу. Именно это отрезвляющее осознание мимолетности очарования, эта глубокая, щемящая грусть проходит через все работы Магритта, посвященных телу и желанию.

1. Его смерть и молодость

Николай Гоголь — самый необычный поэт и прозаик, каких когда-либо рождала Россия, — умер в Москве, в четверг около восьми часов утра, 4 марта 1852 года. Он не дожил до сорока трех лет. Однако, если вспомнить, какая до смешного короткая жизнь была уделом других великих русских писателей того поразительного поколения, это был весьма зрелый возраст. Крайнее физическое истощение в результате голодовки (которую он объявил в припадке черной меланхолии, желая побороть дьявола) вызвало острейшую анемию мозга (вместе, по-видимому, с гастроэнтеритом), а лечение, которому его подвергли — мощные слабительные и кровопускания, — ускорило смертельный исход: организм больного был и без того подорван малярией и недоеданием.

Парочка чертовски энергичных врачей, которые прилежно лечили его, словно он был просто помешанным (несмотря на тревогу более умных, но менее деятельных коллег), пыталась добиться перелома в душевной болезни пациента, не заботясь о том, чтобы укрепить его ослабленный организм. Лет за пятнадцать до этого медики лечили Пушкина, раненного в живот, как ребенка, страдающего запорами. В ту пору еще верховодили посредственные немецкие и французские лекари, а замечательная школа великих русских медиков только зачиналась.

Ученые мужи, толпящиеся вокруг "мнимого больного" со своей кухонной латынью и гигантскими клистирами, перестают смешить, когда Мольер вдруг выхаркивает предсмертную кровь на сцене. С ужасом читаешь, до чего нелепо и жестоко обходились лекари с жалким, бессильным телом Гоголя, хоть он молил только об одном: чтобы его оставили в покое. С полным непониманием симптомов болезни и явно предвосхищая методы Шарко, доктор Овер погружал больного в теплую ванну, там ему поливали голову холодной водой, после чего укладывали его в постель, прилепив к носу полдюжины жирных пиявок. Больной стонал, плакал, беспомощно сопротивлялся, когда его иссохшее тело (можно было через живот прощупать позвоночник) тащили в глубокую деревянную бадью; он дрожал, лежа голый в кровати, и просил, чтобы сняли пиявок, — они свисали у него с носа и попадали в рот. Снимите, поднимите! — стонал он, судорожно силясь их смахнуть, так что за руки его пришлось держать здоровенному помощнику тучного Овера.