Карл Юнг - Человек и его символы

Возьмем первый сон о Боге, предстающем в облике четырех божеств, приходящих из «четырех углов». Что это за углы? Ведь сон не упоминает ни о какой комнате. Да комната и не вписалась бы в картину по всей видимости космического масштаба с участием самого Вседержителя. Четверичность сама по себе довольно странна как идея, хотя и играет большую роль во многих религиях и философских системах. У христиан ее превосходит понятие Троицы, известное, надо признать, той девчушке. Но много ли сегодня найдется таких обычных бюргерских семей, в которых слышали хоть что-то о божественной четверичности? Эта идея была одно время довольно известна среди средневековых адептов алхимии. Однако уже в начале XVIII века она сошла на нет и по меньшей мере два столетия находилась в полнейшем забвении. Откуда в таком случае могла подобрать ее девочка? Из видения Иезекииля? Но в христианстве не тождественны Бог и херувим.

Тот же вопрос можно было бы задать и по поводу рогатого змея. Да, в Библии упоминаются многие звери с рогами — в Книге Откровений, например. Однако все они, судя по всему, четвероноги, хотя их повелителем является дракон, что по-гречески (Drakon) также означает змею. В работах алхимиков XVI века встречается рогатый змей, называемый quadricornutus serpens (четырехрогий змей). Он символизирует планету Меркурий и противопоставляется христианской Троице. Но это весьма шаткое свидетельство. Насколько мне удалось проверить, лишь один автор упоминает об этом, и девочка никак не могла его прочесть.

Во втором сне появляется явно не христианская идея — общепринятые ценности, перевернутые с ног на голову: языческие пляски в раю и благодеяния ангелов в аду. Эта символика предполагает относительность моральных ценностей. Как ребенок мог подступиться к такой революционной мысли, достойной гения Ницше?

Эти вопросы заставляют задать еще один: в чем компенсаторное значение этих снов? Ведь девочка несомненно придавала им значение, раз подарила отцу на Рождество. Если бы такие сны приснились какому-нибудь первобытному шаману, то было бы логично предположить, что это вариации размышлений о смерти, возрождении или восстановлении, о происхождении мира, создании человека и относительности ценностей. Однако пытаться истолковать их с позиций личного опыта было бы безнадежно трудным делом. Бесспорно, эти сны передают «коллективные образы», сходные отчасти с тем, чему обучали юношей в первобытных племенах перед их посвящением в мужчины. Тогда им говорили о боге или божествах, или о животном — «основателе племени», о том, как они создали мир и человека, а также о конце мира и значении смерти. Практикуются ли у нас, христиан, аналогичные поучения молодых? В годы юности — да. Но многие люди опять начинают размышлять о подобных вещах в старости, незадолго до смерти.

Получилось так, что та девочка находилась одновременно в двух указанных ситуациях: она приближалась к половой зрелости и... к концу своей жизни. В символике ее сновидений почти ничто не указывало на приближение нормальной взрослой жизни, но было предостаточно намеков на разрушение и восстановление. Когда я впервые прочел их, меня охватило жуткое ощущение несчастья. Ведь эти символы указывали на совершенно особый характер компенсирования, которого никак нельзя было ожидать у девочки такого возраста.

Сны открывали неожиданную и довольно жутковатую сторону жизни и смерти. Было бы понятно, если бы нечто подобное приснилось пожилому человеку, оглядывающемуся на прожитую жизнь, но не ребенку, у которого все еще впереди. От этих снов веяло не радостью переполненной чувствами юности, а ощущением подступившей старости, когда жизнь воспринимается как «скоротечный сон», как гласит древнеримское изречение. Ибо жизнь этого ребенка была похожа на ver sacrum vovеndum (обет жертвы весенней), как сказал известный поэт древнего Рима. Практика показывает, что невидимо приближающаяся смерть отбрасывает adumbratio (тень предваряющую) на жизнь и сны жертвы. Даже алтарь в христианских церквях символизирует, с одной стороны, захоронение, а с другой — место возрождения, то есть трансформацию смерти в жизнь вечную.

Вот такие идеи пришли ребенку во сне. Они явились как бы кратким курсом подготовки к смерти, состоящим из коротких историй наподобие тех, что сообщались в первобытных племенах юношам при инициации, или дзен-буддистских коанов.

По содержанию они отличались от ортодоксальной христианской доктрины, более походя на древние представления первобытных людей. Создавалось впечатление, что они возникли на обочине исторического процесса в давно забытых психических источниках, питающих с незапамятных времен философские и религиозные размышления о жизни и смерти.