Карл Юнг - Отношения между эго и бессознательным

Мысль Фрейда о том, что бессознательное “не способно ни к чему, кроме желания”, шопенгауэрова слепая и бесцельная Воля, гностический демиург, в своем тщеславии мнящий себя совершенным, а в слепоте своей ограниченности творящий совершенно ничтожное — все эти пессимистические подозрения о негативной по существу подоплеке (background) мира и души подступили угрожающе близко. И действительно, этому, казалось, нечего было противопоставить, кроме имеющего добрые намерения “вам следовало бы”, подкрепленного ударом топора, отсекающего всякую фантасмагорию раз и навсегда.

Но, когда я снова и снова возвращался в своих мыслях к этим сновидениям, мне пришла в голову другая возможность. Я сказал себе: нельзя отрицать того, что сновидения продолжают говорить теми же самыми избитыми метафорами, которыми и моя пациентка, и я пресытились до отвращения в ходе наших бесед. Но пациентка обладает бесспорным пониманием своей фантазии перенесения. Она знает, что я кажусь ей полубожественным отцом-возлюбленным, и она способна, по крайней мере интеллектуально, отличить эту кажимость от моей действительной сущности. Следовательно, сновидения явно воспроизводят сознательный взгляд на проблему за вычетом сознательной критики, которую они полностью игнорируют. Они повторяют сознательные содержания, но не in toto (Целиком, полностью (лат.). — Прим. пер.), упорно отстаивая лишь фантастическую точку зрения в противоположность “крепкому здравому смыслу”.

Разумеется, я спросил себя: чем вызвано это упорство и какова его цель? То, что оно служит какой-то определенной цели, я был убежден, ибо поистине нет такой живой твари, которая не обладала бы финальным значением, которое можно в других словах объяснить как простой остаток от предыдущих событий. Но энергия перенесения настолько сильна, что производит впечатление витального инстинкта. Коль это так, то какова же цель таких фантазий? Тщательное изучение и анализ сновидений пациентки, и особенно только что приведенного сновидения, вскрыли явно заметную тенденцию, а именно: вопреки сознательной критике, всегда стремящейся привести вещи к человеческим пропорциям, наделять персону врача сверхчеловеческими атрибутами. Ему выпало быть громадным, изначальным, превосходящим отца, подобным ветру, проносящемуся над землей — так не должен ли он был тогда превратиться в Бога? Или, сказал я себе, это скорее тот случай, когда бессознательное пыталось сотворить Бога из персоны врача, как бы освободить вид Бога от покровов персонального, так что перенесение на персону врача было всего лишь заблуждением сознательного ума, глупой выходкой “крепкого здравого смысла”? Может быть, упорство бессознательного только внешне направлено на конкретного человека, а в более глубоком смысле — на Бога? А может быть, стремление к Богу есть та страсть, что бьет ключом из нашей темнейшей инстинктивной натуры, не подчиняясь никаким внешним влияниям, более глубокая и сильная, чем любовь к человеку? Или, возможно, в стремлении к Богу и состоял самый высший и подлинный смысл той неуместной любви, которую мы называем “перенесением”, маленькой частичке настоящей Gottesminne (“Любви божьей” (нем.). — Прим. пер.), навсегда потерянной для сознания с XV столетия?

Никто не станет подвергать сомнению реальность страстного стремления к какому-то конкретному человеку; однако то, что фрагмент религиозной психологии, исторический анахронизм, фактически средневековый курьез, напоминающий нам Мехтильду Магдебургскую, должен материализоваться в консультационной комнате как непосредственная живая действительность и выразиться в прозаической фигуре врача, выглядит слишком фантастично, чтобы быть принятым всерьез.

Подлинно научная позиция должна быть беспристрастной. Единственным критерием валидности гипотезы, выступает ее эвристическая, то есть объяснительная ценность. Итак, вопрос; в том, можем ли мы рассматривать изложенные выше возможности в качестве валидной гипотезы? A priori нет основания отвергать как предположение о том, что бессознательные стремления имеют цель за пределами конкретного человека, так и то утверждение, что бессознательное “не способно ни к чему, кроме желания”. Один лишь опыт способен дать ответ, какая из гипотез окажется наиболее подходящей.

Моей весьма критичной пациентке эта новая гипотеза не внушала полного доверия. Прежний взгляд, согласно которому я был отцом-возлюбленным и, как таковой, представлял собой идеальное разрешение конфликта, обладал несравнимо большей привлекательностью для ее образа чувств. Тем не менее, она была наделена достаточно проницательным умом, чтобы принять во внимание теоретическую возможность новой гипотезы. Между тем сновидения пациентки продолжали дезинтегрировать персону врача и раздувать ее до все более огромных размеров. Одновременно с этим происходило нечто такое, что поначалу только я один понял и встретил с крайним удивлением, именно, своего рода подпольное разрушение перенесения. Ее отношения с неким другом заметно углубились, хотя сознательно она все еще оставалась верной перенесению. Так что когда подошло время расстаться со мной, вместо катастрофы состоялось вполне благоразумное прощание. Я имел привилегию быть единственным очевидцем всего процесса отделения. Я видел, как трансперсональный пункт управления (transpersonal control-point) взял на себя — я не могу назвать это как-то иначе — руководящую функцию и шаг за шагом стягивал к себе все прежние завышенные персональные оценки; как, вместе с этим притоком энергии, он приобретал влияние на сопротивляющийся сознательный ум, не давая пациентке возможности сознательно заметить происходящее. Отсюда мне стало ясно, что эти сновидения были не просто фантазиями, а самоотображениями (self-representations) бессознательных событий, предоставлявшими душе (psyche) пациентки возможность постепенно выйти из бессмысленной личной связи.