Эрих Фромм: Миссия Зигмунда Фрейда. Анализ его личности и влияния.

Однако в тех же самых обстоятельствах росло множество детей, и они не стали фрейдами; не возникло у них и особой страстной жажды истины. Должно быть, в личности Фрейда имелись какие‑то специфические черты, определившие уникальную силу этой жажды. Что же это за черты? Без сомнения, мы должны в первую очередь вспомнить о незаурядной интеллектуальной одаренности и о жизненной силе, которые были присущи Фрейду по природе. Редкая интеллектуальная одаренность, соединенная с духом просветительской философии, крах традиционного доверия к словам и идеологиям — уже одного этого могло бы хватить для объяснения стремлению Фрейда полагаться на разум. Могли действовать и иные, чисто личностные факторы, скажем стремление Фрейда к известности. Оно могло привести его к ставке на разум — ведь никакой другой опоры, будь то деньги, социальный престиж или физическая сила, не было в его распоряжении. Его страстную любовь к истине могли бы объяснить и иные личностные мотивы, например отрицательные черты его хаактера — отсутствие у него эмоциональной теплоты, чувства близости, любви, да и радости жизни. Такое суждение о первооткрывателе «принципа удовольствия», слывущем главным апологетом сексуального наслаждения, может вызвать удивление, но факты говорят об этом довольно ясно и не оставляют места для сомнений. Я еще вернусь к этим утверждениям и при веду свидетельства, пока же достаточно сказать следующее: учитывая одаренность Фрейда, культурную атмосферу, специфические общеевропейские, австрийские и еврейские влияния, его стремление к славе и отсутствие у него чувства радости жизни, можно представить себе, что он должен был пуститься в авантюру познания, если хотел реализовать свои жизненные устремления. Могли существовать и иные личностные черты, объясняющие эту особенность Фрейда. Он постоянно ощущал, что его жизнь подвергается опасности, чувствовал себя преследуемым, преданным, а потому вовсе не удивительно его стремление к надежности. Для Фрейда — если рассматривать его личность в целом — в любви не было надежности; он признавал лишь ту надежность, которую давало познание, и потому ему было необходимо завоевывать мир интеллектуально, дабы избавиться от сомнений и чувства неполноценности.

Джоне, рассматривающий страстную любовь Фрейда к истине как «глубочайшую и сильнейшую движущую силу его натуры», как «единственную силу, приведшую его к новаторским открытиям», пытается объяснить эту любовь в русле ортодоксальной психоаналитической теории. В соответствии с нею он указывает, что стремление к познанию «питается могущественными мотива ми, возникающими в раннем детстве из любопытства к первичным фактам жизни» (смысл рождения и то, что к нему привело). Я полагаю, что здесь совершенно неудачно смешиваются любопытство и вера в разум. У личностей, отмеченных любопытством, можно обнаружить ранний и особо сильный сексуальный интерес, но между этим фактором и страстной жаждой истины связь не велика. Не более убедителен и другой довод, при водимый Джойсом. Сводный брат Фрейда Филипп был шутником, «который казался Фрейду мужем его матери и которого он умолял не делать мамочку снова беременной. Можно ли доверять такому человеку, слишком хорошо знавшему все тайны, чтобы о них рассказывать? Это было удивительной шуткой судьбы: такой мелкий человечишка — говорят, он кончил свои дни разносчиком — одним своим существованием случайно высек искру, которая воспламенила будущую решимость Фрейда доверять одному себе, сопротивляться порывам верить другим более, чем себе самому, и тем самым сделал непреходящим имя Фрейд» ". Конечно, это было бы "удивительной шуткой судьбы" — будь Джоне прав. Но разве это не предельное упрощенчество — объяснять искру Фрейдовой экзистенции каким то сомни тельным братцем с его сексуальными шутками?

Говоря о страстной любви Фрейда к истине и разуму, следует упомянуть еще один момент (на нем более подробно остановимся в дальнейшем, когда нам станет ясна целостная картина характера Фрейда): разум для него сводился к мышлению. чувства и эмоции сами по себе считались иррациональными, а потому низшими по сравнению с мышлением. Философы — просветители в целом разделяли такое презрение к чувствам и аффектам. Они не видели того, что заметил еще Спиноза: аффекты, подобно мыслям, могут быть рациональными и иррациональными, полное развитие человека требует рациональной эволюции обеих стирании мысли, и аффекта. Они не замечали того, что с обособлением мышления от чувств искажаются и мышление, и чувства, и сам образ человека, в основе которого лежит признание такого раскола, также является искаженным.