Джеймс Холлис: Душевные омуты

Этот запрос совершенно отличался от запроса на психотерапию, но в тот момент я счел необходимым согласиться на ее условия, ибо почувствовал, что важнее ее послушать, чем настаивать на соблюдении правил игры.

«Вы изучили фотографию, которую я вам послала?» — спросила она.

«Да. После этого она мне даже приснилась во сне».

«Мне тоже. Именно об этом я хотела с вами поговорить. На этом снимке изображена я».

«Но… Я думал, эта женщина умерла. Внизу написано, что они идут в крематорий…»

Пока я произносил эту фразу, я узнал эту женщину на фотографии. Пятьдесят лет — очень большой срок, но взгляд ее совсем не изменился; она не прибавила в весе, и у нее под глазами практически не было морщин.

«Я была дочерью люблинского врача, когда заработала эта адская машина. Сначала мы не обращали на нее внимания. У меня не еврейская фамилия. Мой отец был слишком стар, чтобы служить в армии, и война нас не затронула. Я была молода, и все происходящее меня совершенно не касалось. Я хотела в кого-нибудь влюбиться, выйти замуж и иметь престижную работу. На этом фото мне двадцать шесть лет, а это уже не тот возраст, когда просто выйти замуж, и я беспокоилась, что уже не найду себе жениха».

«Но как вы оказались в Майданеке? Вы же не еврейка. Вы были в безопасности».

«Сейчас я считаю это самым большим абсурдом. В пятницу утром я пошла на рынок, чтобы купить матери овощей. Это был именно тот день, когда Einsatzkommando (нем.) — опергруппа. проводила свою Aktion [16] Aktion (нем.) — акцию. . Они знали, что в пятницу на рынок ходят евреи, чтобы сделать покупки перед субботой. Хотя в еврейский квартал пришли и другие люди, опергруппа окружила рынок и сразу перекрыла все выходы. Так я и попалась».

«И вы им не сказали?..»

«Конечно, сказала. Сразу. Я сказала, что я христианка, Nichtjude [17] Nichtjude (нем.) — не еврейка. , но другие говорили то же самое. А они смеялись и заталкивали нас в грузовики».

Пока она это рассказывала, мне казалось, что она туда вернулась. Не могу сказать, что она была сильно перепугана, но внутренне она была там. Возможно, в ее психике произошла некоторая диссоциация, но она действительно была там. Она рассказала мне о том, как их всех вместе везли к Hauptbahnkoff [18] Hauptbahnkof (jieM.) — центральный вокзал. , как всю дорогу они протестовали и как их погрузили в товарный вагон. Несколько часов спустя их, охваченных ужасом и совершенно обезумевших, привезли на станцию неподалеку от местечка, которое называлось K-Z Lager Majdanek [19] K-Z Lager Majdanek (нем.) — концлагерь Майданек. ,- в один из центров уничтожения людей, так называемых центров Endlosung [20] Endlosung (нем.) — безмолвие. , центров банкротства веками создававшейся культуры, выразившегося в сумасшедшей проекции внутренней нетерпимости на «тех, которые там».

Я понимал, что мне лучше молчать. Она продолжала рассказывать о том, как их выкинули из вагона и построили перед офицером, который распределял их направо-налево. Кто знал, какая группа направится в печь, а какая — к смертоносным баракам с тифом, тяжелой работе и восьмистам калориям в день, а в конечном счете — к духовной смерти в уже изувеченном теле?

Напротив Илей стояла мать с двумя дочерьми: одна из них застыла в немом молчании, другая плакала. Когда они очутились перед офицером, тот улыбнулся и указал женщине направо, а девочкам — налево. Мать закричала и стала цепляться за детей, но ее оттащили и поволокли к меньшей группе, стоявшей справа. Пораженные рыданиями матери, девочки застыли на месте, боясь пошевелиться. Затем перед офицером оказалась Илей. В критический момент «отбора» она выкрикнула в моем кабинете, как она, наверное, выкрикнула тогда: «Я христианка. Ich bin nicht jude! (нем.) — Я не еврейка!» Офицер ответил, что доказывать уже слишком поздно и что многие называют себя христианами. Тогда Илей назвала фамилию своего отца, отца ее отца и всей семейной династии врачей, хорошо известных в этом округе: имя одного из них носил люблинский госпиталь. Офицер немного помолчал, потом сказал: «Хорошо, тебе повезло. Но ты слишком много видела, чтобы вернуться обратно. Возьми этих двух детей, доведи их до душевой и оставь их внутри, а затем присоединишься к другим. Но ты будешь работать и никогда отсюда не выйдешь».

«Я не могу вам передать, как я тогда была счастлива, — сказала Илей, — я не попаду в газовую камеру. Я буду работать. Я еще поживу. Я потащила детей. Одна девочка повисла на мне; другую мне пришлось тащить за руку. Именно этот момент изображен на фотографии. Я не помню, чтобы поблизости был кто-то с фотокамерой. Я была счастлива, что останусь в живых. Я потащила детей дальше, до двери душевой. Там Capos- рабочие-заключенные — сами втащили детей в душевую. Больше я их не видела».