Карл Юнг - Душа и миф. Шесть архетипов

Конечно, первичная стихия имеет и другой аспект, для которого в его спроецированном на человеческий образ виде характерна скорее гетероподобность, нежели девственность: неразборчивость - жизнь и в воде, и в болоте. Несмотря на все это, Гера возникает из чистого элемента - воды Канатианского источника - обновленной девственницей. Деметра Эриния, искупавшись после того, как ее гнев иссяк, в водах реки Ладон, стала Деметрой Люсией: ее новый титул означал обновление путем очищения водой. Тесные связи, которые изначальная Кора, как и Геката, имела с морем, подтверждаются тем фактом, что ей приносились в жертву некоторые виды рыб, а именно - морской петух и усач 174. В Элевсинских таинствах рыбы, особенно морской петух, были священными; инициируемым запрещалось принимать их в пищу 173.

Более того, то, что наряду с мистериями должно было представляться появление богини из моря (рождение Афродиты, божественной девы, в которой греческая мифология чтит первое такое явление из моря), каким-то образом связано с фигурой, царившей в Элевсине с незапамятных времен. Источник, ясно свидетельствующий об этом, является наиболее поздним 176. В нем повествуется о прекрасной Фрине, показавшейся обнаженной из моря перед участниками торжеств в Элевсине 177. Таким образом, она ненамеренно представляла Анадиомену. Сложно решить, было ли это появление, строго говоря, частью культа 178. Если да, то не имеет значения, была ли Фрина куртизанкой или нет; существенным было лишь то, что ее покрытое влагой тело, когда она выходила из воды, блистало девичьим совершенством. Об Апеллесе говорят, что он превратил свою Афродиту в Анадиомену после подобного видения 179. Как напоминание о культе, этот эпизод создает очаровательное дополнение к изначальной мифологической теме, раскрывающейся в мистериях, но значение его аналогично.

В Элевсине переживания инициируемых имели богатое мифологическое содержание, выраженное, например, поразительным и чувственным образом поднимающейся из волн Анадиомены. С другой стороны, это содержание может быть также выражено самым простым образом. Из священных книг буддизма - совершенно иной по стилю религии - мы узнаем о примечательной «проповеди» его основателя. Однажды Будда молча вознес перед своими собравшимися учениками цветок. Это была знаменитая «Цветочная проповедь» 180. Формально говоря, почти то же самое происходило в Элевсине, когда собравшимся инициируемым при полном молчании показывали срезанный колос. Даже если наше толкование этого символа ошибочно, это все же остается фактом, и мы можем со всей определенностью предполагать, что подобного рода «молчаливая проповедь» была единственной формой наставления в Элевсине.

Тем не менее между этими двумя «проповедями» больше различия, нежели сходства. Будду более занимала сама личность и ее неповторимый уникальный путь, пройдя который, она может достичь собственного освобождения. Он обнаружил истину в одной-единственной озаряющей вспышке откровения: все люди изначально обладают мудростью, добродетелью и формой того, Кто Есть. И так же, как все люди - это Будда, так же и растения, животные и вся земля. После этого он проповедовал эту истину в течение сорока пяти лет. И в его «Цветочной проповеди» ему, наконец, удалось вырваться из плена слов. Его безмолвие заключало в себе глубочайшее откровение истины, ибо оно было всеобъемлющим и поэтому являлось источником всего его учения. Что характерно, эта его проповедь осталась непонятой всеми его учениками за исключением одного.

С другой стороны, участники Элевсинских мистерий были едины в своем понимании происходящего, благодаря чему они внезапно прозревали путем непосредственного видения и интуиции. Поэтому не было необходимости в том, чтобы пытаться преодолеть слова. Мы не знаем, играли ли вообще слова сколько-нибудь существенную роль в ритуалах инициации в Элевсине и Аграи. Едва ли там присутствовало нечто подобное проповеди. Здесь имели место отдельные литургические восклицания, но ни о чем похожем на «речь» документы нам не сообщают. Это была безмолвная по своему существу инициация, ведшая к обретению знания, которое не нужно, да и не возможно было облечь в слова. Нам следует признать, что в истории Элевсинских мистерий был определенный период, в течение которого колос, при каких бы обстоятельствах он ни показывался, имел для участников торжества совершенно ясное значение. Мы должны принять за аксиому то, что подобное ясное значение предполагалось самим фактом проведения и переживания празднества мистерии. Ведь немыслимо, чтобы люди никогда не видели никакого значения в том, чему они были свидетелями и к чему относились с глубоким благоговением. Для них оно было самоочевидно, коль скоро они проникались общим отношением, разделяемым всеми инициируемыми во время безмолвного обряда.