Сергей Зайцев - Мой алкоголизм [самоучитель отказа от алкоголя]

В газете «Комсомольская правда» от 11 октября 1994 года прочитал статью Н. Моржиной, которая не могла оставить меня равнодушным.

Приведу некоторые выдержки из этой статьи.

«— Помоги, — повторял Борис, и такая тоска, безнадега была в его голосе, что у меня сжало горло. Я молча кивнула.

Легко сказать — помоги… Пообещать нетрудно. А потом уехать, чтоб не возвращаться.

Борису и Татьяне ехать некуда. Приплыли. Дошли. До ручки.

…Радуга упала и разбилась.

Тут в изобилии водятся потрясающие радуги. И поверьте, такое есть: если сможешь пройти сквозь радугу там, где она сближается с землей, омыться радужным светом — станешь счастливым. Красиво и несбыточно. Радуга — она же всегда вдалеке, в вышине, в тайне, как ее руками ухватишь?

И вот однажды — упала, понимаешь, и разбилась… Он видел это собственными глазами. Разноцветные осколки медленно впитала земля и скрылась под толстыми лопухами.

А еще летающая тарелка в конце деревни прошлым августом стояла, факт. Аккурат между посадами. Деревенские рано ложатся, поэтому корабль, мерцавший в ночи бортовыми огнями, и силуэты троих пришельцев видели только супруги Борис и Татьяна. Оба одновременно. Поэтому и уверены, что это не глюки, а натуральная действительность. Но рассказывать никому не стали: засмеют, не поверят.

Им вообще не верят и денег в долг не дают. Потому что Борис и Татьяна — люди запойные.

У Бориса хорошие глаза, теплые. И лицо — открытое, приветливое. Даже когда пьян, не противным становится, как большинство мужиков, а только очень озабоченным. И печальным. Трудность жизни на лице проступает. А проспится — и опять улыбчив, опять готов помочь кому угодно в любой работе.

Деревенские ему грех прощают и жалеют: «Борька добрый».

А Татьяну — нет, не жалеют. Не прощают. Мол, что бы в жизни ни произошло, нельзя женщине распускаться, нет ее пьянству ни поблажки, ни оправдания.

Борису тридцать пять, Тане — двадцать шесть лет. Девчонка. Маленькая, худенькая, коротко стриженная. А на лице, еще не утратившем детскости черт, — уже след этой пагубы.

А с тех пор, как тарелку увидела, и вовсе «крыша поехала». Даже трезвая инопланетян встречает: «Вы не видите, а я вижу!» Боится их смертельно, до одури, до обморока. Они ей сообщили, что хотят ее с собой забрать. И укол в ногу сделали. Прячется, убегает, а от них не спрячешься: один, трехметровый, в окно заглянул, а потом стал маленьким-маленьким и пролез через телевизионный кабель прямо в горницу. Вот и Боря рядом сидит, а они, бесстыжие, прямо под одежду забираются…

От неотступного страха пьет еще больше. Бедная, бедная Танька…

Общих детей у них нет. У Тани сын от первого брака, шестилетний Максимка, живет с бабушкой где-то на Волге за Зубцовом. Соседки говорят: не может мать Татьяне ребенка доверить, пьющей-то! А Борис рассказал, что глаза у мальчика больные, Таня с ним в московской больнице лежала. Ему врачебный надзор нужен, а здесь, в деревне, никогда простого здравпункта не было. Да и в соседней тоже…

А что касается деревни, то здесь не только медицины, тут вообще ничего, кроме двадцати домов, нет. А когда-то около сотни изб в три посада стояло. Круглый год лишь три старушки тут живут, Борис с Татьяной, да еще одна пьющая пара (но те старше и, кажется, законченные алкоголики). Остальные — дачники-огородники.

Ближайший магазинчик — в соседней деревне Шоше в двух с половиной километрах. В благословенный «период застоя» сюда два-три раза в месяц приезжала шаховская автолавка с продуктами и промтоваром. Как грянула перестройка, о деревне забыли. Сюда даже почту не приносят, оставляют в шошинском магазине: вдруг из Стрелки кто заглянет, тогда и передаст. Пенсию, правда, раз в месяц бабкам приносят. А больше — никого и ничего.

Думаете, живут мои герои в очередном таежном тупике? Если бы! Им бы тогда вся страна привет передавала. Это заурядная, каких миллион, деревенька на границе Московской и Тверской областей. Шаг влево, шаг вправо — две социально-бытовые разницы. Московским что-то положено, а через двести метров тверским этого уже не дают.

Борис здесь родился. Родители тоже были местные, всю жизнь крестьянствовали. До четвертого класса учился в Шошинской школе, а потом ходили они с ребятами в школу за семь верст в Княжьи Горы. Некоторое время назад возили школьников от Шоши на совхозной машине, сейчас дети по старинке пешком ходят. Ни совхоза, ни машины. Сама Шошинская четырехлетка лет пять назад сгорела: стояла пустая, учителей не было.