Геннадий Аверьянов - Руководство по системной поведенченской психотерапии

«Мы, – пишет М. Фуко, – живем в обществе “секса”, или, скорее, в обществе “сексуальности”: механизмы власти обращены на тело, на жизнь, на то, что заставляет ее размножаться, на то, что усиливает род, его мощь, его способность господствовать или использоваться. Здоровье, потомство, раса, будущее рода, жизненность социального тела – власть говорит здесь о сексуальности и с сексуальностью; сексуальность здесь – не маркер и не символ, она – объект и цель».

«Сексуальное содержание в невротических феноменах, – писал А. Адлер, – происходит преимущественно из идеального противопоставления мужского и женского начал (“мужское – женское”) и возникает посредством преобразования формы мужского протеста. […] Странно, что Фрейд, тонкий знаток символики и жизни, был не в состоянии разобраться в символике сексуальной апперцепции, распознать сексуальное как жаргон, как modus dicendi».

«При анализе психоневроза, – пишет Альфред Адлер, – нередко обнаруживается, что эти противоположные пары (ощущение уверенности и неуверенности, чувство неполноценности и личностный идеал, – А.К., Г.А. ) распадаются аналогично “противоположности” “мужчина – женщина”, так что чувство неполноценности, неуверенность, “низшее бытие”, женственность находятся на одной стороне антагонистической таблицы, а уверенность, высшее бытие, личностный идеал, мужественность – на другой. Динамика невроза может рассматриваться и быть понята так, как будто пациент хочет превратиться из женщины в мужчину или скрыть свою немужественность. Эти стремления в их пестрой картине образуют явление, которое я называю мужским протестом ».

«Сила мужской акцентуации, – пишет Адлер, – в культурном идеале и в фиктивной ориентации, обнаруживаемой в желаниях, поступках, мышлении, чувствах наших пациентов, в каждой черте их характера, в каждом физическом и психическом жесте. Сила, которая дает энергию подъема и направляет вверх линию жизни, указывает на то, что в начале психического развития ощущается недостаток мужественности и что изначальное чувство неполноценности конституционально ущербного ребенка оценивается как женское. Благодаря установлению мужской фикции вводится сильная невротическая защита. Падает основа детской неуверенности, которая сама по себе ощущается как “женское” явление. Ощущение малости, слабости, робости и беспомощности, болезни, недостатка, боли, мягкости разрешается тогда в реакциях невротика так, как будто он вынужден становиться в оборону против присущей ему женственности, то есть “по-мужски”, сильно реагировать. Подобным же образом аффективная готовность мужского протеста реагирует против любой дискредитации, против чувства неуверенности, ущемленности, самоотречения, и нервозный человек обозначает в хаосе своей души – чтобы не сбиться с пути к вершине – постоянно действующие ориентации поведения и мышления – в форме мужских черт характера. Они устремлены по прямой к мужскому идеалу у пациентов как мужского, так и женского пола».

А. Адлер подробно описывает подобные случаи в своей книги «О нервическом характере», а также использует понятие «девальвации психотерапевта» пациентом.

Подобные случаи часто хорошо укладываются в предложенные З. Фрейдом схемы «орального» и «анального» типа. При этом, как правило, выявляются реально существующие «персонажи» в виде матери или отца пациента (пациентки), которым данное абсурдное поведение и предназначено; по сути, так пациент (пациентки) создает условия, при которых он оказывается защищенным от каких-либо воздействий со стороны указанных «персонажей» и всегда «выигрывает», но, разумеется, в ущерб для субъективного качества жизни.

Примером такой ситуации может служить положение пациента, который длительное время не работал, а теперь поставлен перед необходимостью возобновить трудовую деятельность.

Данное понятие восходит к философии И.Г. Фихте, который в работе «Назначение человека», вступая в диалог с Духом, пишет: «Из предыдущего я понял, что я действительно не больше того, что ты говоришь; и это перенесение того, что только существует во мне, на нечто вне меня, от которого я все-таки не могу удержаться, кажется мне в высшей степени странным. Я ощущаю в себе, а не в предмете, так как я – я сам, а не предмет; я ощущаю, следовательно, только себя самого и свое состояние, но не состояние предмета. Если существует сознание предмета, то оно, по крайней мере, не восприятие или ощущение: это ясно». Вероятно, подобный взгляд не кажется оптимистичным, однако он позволяет тому же И.Г. Фихте сделать существенные и очень важные с психологической, да и общечеловеческой точек зрения выводы: «Подобно тому, – пишет И.Г. Фихте в другой части этой же работы, – как я спокойствием и преданностью чту это высшее провидение, так я должен чтить в своих поступках и свободу других существ вне меня. Вопрос не в том, что, согласно моим понятиям, должны делать они , а в том, что могу делать я, чтобы побудить их делать это». Такое, столь важное для межличностного общения, почтительное уважение к другому человеку (к Другому с большой буквы, «выведенному» уже современной философией) возможно только в том случае, если представленная позиция психологического солипсизма не вызывает никаких сомнений, то есть в том случае, когда понятно, что «других» может быть два – тот, который есть на самом деле (ВВ), или Другой с большой буквы, и тот, который создается интерпсихически в виде означаемого и означающего (Ск и Са).