Сергей Пролеев - Энциклопедия пороков

Напрасно думают, будто все проявления коварства осуждаются общепринятой моралью. Возьмите, к примеру, иронию — эту элегантную, легкую форму коварства. Она не только допускается в образованном и добропорядочном обществе, но и ценился как очевидное проявление тонкости ума. Или, например, художники, все как один пытающиеся внушить нам реальность своих произведений. Хорошо, что цивилизация лишает нас простодушия, иначе жутко представить, какие общественные бедствия вызвало бы полное доверие к художественным творениям и их отожествление с действительностью. А разве, скажите, когда тот, кто прежде никогда не любил, вдруг произносит впервые "люблю", разве в его признании не заключена доля коварства?..

Вообще люди недоступны друг для друга. Чем больше открываются их души, тем явственнее видна несочетаемость их жизней. В повседневности мы привыкли думать иначе. Сходные условия существования делают наши действия похожими, и потому мы считаем, что всему есть общее основание и что все в сущности едино. Коварный человек восстает против этой пошлой истины, резким движением выворачивая мир наизнанку и приучая нас уважать своеобразие каждого. Не способствует ли этим коварство рассеиванию вреднейшей и бесплодной иллюзии всеобщего подобия, не обостряет ли оно вкус к познанию мира и готовность воспринять самые неожиданные его проявления? Несомненно, так.

Коварный человек призван оставлять нас в вечном заблуждении. О его чувствах, мотивах, действительном смысле поступков никогда нельзя утверждать наверняка. Стоит лишь в чем-нибудь увериться, как тут же коварная натура представит совершенно иной лик. Удивительная тяга к превращениям таится в коварстве! Развившееся, зрелое, талантливое, это чувство может вызвать то же восхищение, что и художественная одаренность, принося своему обладателю высшее наслаждение творца.

Вдохновленность, утонченность, изящество коварства выгодно отличают его от лицемерия и вероломства. Лицемер носит искусную маску, и даже если она — его главное создание — прирастет к лицу, он все же чувствует, где кончается личина и начинается его естество. Без способности этого важнейшего различения лицемерие теряет и свой смысл, и самое имя.

Вероломный точно так же хорошо представляет себе действительное положение дел; он уверяет — не веря, призывает — отступившись, внушает — посмеиваясь. То, что вероломный представляет прочным, на самом деле зыбко и неверно — и это хорошо известно вероломному человеку.

Напротив, коварной натуре претит совершать действия над чем-то, оставаясь вне стихии собственных поступков. Коварный погружается сам в ту зыбкую реальность, которую создает. В этом положении он равен всем тем, кто становится его жертвой. В отличие от лицемера и человека вероломного, коварный сам разделяет с другими ту двусмысленную, иллюзорную, неверную реальность, которую всеми силами творит. Именно поэтому я вижу в нем вдохновенную поэтическую натуру, которую увлекают восхитительные образы, и она отдается им с большей пылкостью, чем течению реальной жизни.

Наверное, коварному человеку слишком скучно в обычном, размеренном существовании. На его вкус оно слишком пресно и невыразительно. Желая придать течению жизни динамизм, непредсказуемость, остроту и напряженность, личность становится на путь коварства. К чему приведет этот путь — неизвестно и самому коварному человеку; он не столько таит свое естество, сколько попросту его не имеет. Для коварства нет ничего подлинного, действительного, незыблемого. Во всем устоявшемся оно видит лишь повод к перемене, а во всем безусловном — шанс утонченной провокации.

Как явствует из сказанного, коварный человек отнюдь не остается вне своего коварства, но претерпевает его в той же мере, что и подпадающие под него люди. Он соединен с собственными коварными поступками столь же прочной и интимной связью, что и мастер со своим творением. Поэтому коварный человек, осмелюсь заявить, — честен, он не лжет; и явственнее всего подтверждает это собственной погруженностью в создаваемую им ситуацию.

Мне кажется, если предоставить коварному человеку возможность извлекать выгоду, не прибегая к многообразным превращениям действительности, он наверняка отвернется от нее. Не выгода, не успех прельщают коварную натуру прежде всего, но сама страсть к риску, многоцветью колеблющихся отражений, неверным бликам, любовь к вторжению иллюзий и снов в действительность, а действительности — в сны. Характернее всего для коварства стремление стереть грань между так называемой "реальной жизнью" и миром иллюзии, воображения, чуда. В своем чистом виде это стремление вполне бескорыстно и является простым приглашением людям жить в этом неверном, пленительном, меняющемся мире, где ничего нельзя знать наверняка, где в самом обыденном таится неожиданность, а в самом привычном — невероятное.