Бенедикт Сарнов - По следам знакомых героев

— Не торопитесь, друг мой, — прервал его Холмс. — В том же 1825 году, 9 марта, друг Пушкина Бестужев написал Александру Сергеевичу довольно обстоятельное письмо, в котором откровенно высказал свое мнение о первой главе «Онегина», которую он только что прочитал.

— Интересно!

Холмс взял с полки том переписки Пушкина с русскими писателями.

— «Чтобы убить в высоте орла, — прочел он, — надобно и много искусства и хорошее ружье. Ружье — талант, птица — предмет. Для чего же тебе из пушки стрелять в бабочку?..»

— Позвольте! — озадаченно спросил Уотсон. — Это кого же он подразумевает под бабочкой?

— Онегина. Он считает, что личность Онегина — слишком ничтожный предмет для пушкинского гения. Послушайте, что он пишет дальше! — Холмс снова приблизил книгу к глазам и прочел: — «Я вижу франта, который душой и телом предан моде, — вижу человека, каких тысячи встречаю наяву, ибо самая холодность и мизантропия и странность теперь в числе туалетных приборов… Прочти Бейрона…»

— Бейрона?.. A-а, это он Байрона так называет? — догадался Уотсон.

— «Прочти Бейрона, — продолжал Холмс. — Он, не знавши нашего Петербурга, описал его схоже… И как зла, как свежа его сатира!.. Мое мнение не аксиома, но я невольно отдаю преимущество тому, что колеблет душу, что ее возвышает, что трогает русское сердце. А мало ли таких предметов — и они ждут тебя! Стоит ли вырезывать изображения из яблочного семячка, когда у тебя в руке резец Праксителя?»

— Как интересно! — сказал Уотсон. — И что же Пушкин ему ответил?

— Сейчас прочту вам его ответ.

Перелистнув несколько страниц, Холмс быстро нашел то, что ему было нужно, и прочел:

— «Твое письмо очень умное, но все-таки ты не прав, все-таки ты смотришь на „Онегина“ не с той точки, все-таки он лучшее произведение мое… Ты говоришь о сатире Байрона и сравниваешь ее с моею, и требуешь от меня таковой же. Нет, моя душа, многого хочешь. Где у меня сатира? О ней и помину нет в „Евгении Онегине“… Само слово сатирическийне должно бы находиться в предисловии. Дождись других песен…»

— Позвольте! — возмутился Уотсон. — Да ведь он сам только что в предисловии называл свой роман сатирическим! И сам сравнивал «Онегина» с байроновским «Чайльд-Гарольдом».

— Вот то-то и оно, — загадочно улыбнулся Холмс.

— Что же это значит?

— Это значит, дорогой мой Уотсон, что по мере того как Пушкин продолжал свою работу над «Евгением Онегиным», замысел его все больше и больше менялся. Начат был роман как сатирический, а продолжался он уже в совсем ином, вовсе не сатирическом роде. Не зря ведь в письме к Бестужеву, которое я вам только что прочел, Пушкин пишет: «Дождись других песен». Иначе говоря: погоди судить, пока не прочтешь следующие главы.

— Что же в них изменилось, в этих следующих главах?

— Очень многое. Во-первых, как я уже имел честь вам доложить, изменился жанр. Роман перестал быть сатирическим. А произошло это потому, что существенно переменилось отношение Пушкина к своему герою.

— Вы хотите сказать, что со временем он стал лучше к нему относиться?

— Мало сказать! Онегин постепенно стал у него совсем другим человеком. Он вырос, стал значительнее, крупнее. В 1829 году на Кавказе Пушкин рассказывал друзьям план будущих, ненаписанных глав своего романа. Из этого рассказа мы знаем, что, согласно этому пушкинскому плану, Онегин должен был или погибнуть на Кавказе, или попасть в число декабристов. От легкомысленного и изнеженного петербургского щеголя до декабриста, как говорится, дистанция огромного размера.

— Позвольте! — возмутился Уотсон. — Да мало ли какие у автора были планы? Важен результат! Я охотно верю, что Пушкин собирался сделать своего Онегина декабристом. Однако почему-то ведь все-таки не сделал! Я вообще не понимаю, зачем обсуждать то, от чего Пушкин сам отказался. Вот хотя бы эти вычеркнутые строфы! Если Пушкин их вычеркнул, значит, он не хотел, чтобы их читали. Ведь так? А их тем не менее для чего-то печатают, читают, даже изучают…

— Изучая вычеркнутые строфы, вникая в отброшенные автором варианты, — объяснил Холмс, — мы восстанавливаем, реконструируем самый процесс творчества. И таким образом глубже проникаем в художественный замысел автора, глубже постигаем самую суть его творения. К вашему сведению, Уотсон, у литературоведов есть даже такой специальный термин: творческая история.

— А что это значит? — заинтересовался Уотсон.

— Это история создания произведения, изучение того пути, которым шел художник, создавая свой шедевр.